Затрудняюсь сказать, что именно я услышал в этот миг. То ли обыкновенный треск, то ли воображаемый взрыв, будто по весне раскололась льдина или в ночи полопались сосульки. Наверно, с таким же треском ломается на ветру рама исполинского воздушного змея, прежде чем осесть на землю под лоскутами бумаги. Возможно, мне послышался неизбывно тяжелый вдох, распад облака, начавшийся изнутри. А может, это заработал безумный часовой механизм, выбрасывая дым и медные хлопья?
Я припал к окуляру.
А там…
Ничего.
Обычная медная трубка, линзы и вид пустой кушетки.
Вот и все.
Ухватившись за перископ, я попытался направить его на какой-нибудь незнакомый удаленный объект, чтобы разглядеть фантастические микросущества, которые – не исключено – пульсировали на непостижимом горизонте.
Но кушетка оставалась всего лишь кушеткой, а стены взирали на меня с неподдельным равнодушием.
Фон Зайфертиц ссутулился, и с кончика его носа сорвалась слеза, упав прямо на рыжеватый кулак.
– Подохли? – шепотом спросил он.
– Сгинули.
– Ладно, туда им и дорога. Теперь смогу вернуться в нормальный, здравомыслящий мир.
С каждым словом голос его падал все глубже, в гортань, в грудь, в душу, и наконец, подобно призрачным видениям, роившимся в перикалейдоскопе, растаял в тишине.
Он сложил перед собой истово сжатые кулаки, словно ища у Господа избавления от напастей. Закрыв глаза, он, наверно, опять молился о моей смерти, а может, просто желал мне сгинуть вместе с видениями, что теснились в медном аппарате, – трудно сказать наверняка.
Одно знаю точно: мои досужие россказни привели к страшным, необратимым последствиям. Кто меня тянул за язык, когда я, распинаясь о грядущих возможностях психологии, создавал славу этому необыкновенному подводнику, который погружался в пучину глубже, чем капитан Немо?
– Сгинули, – шептал напоследок Густав фон Зайфертиц, барон Вольдштайн. – Сгинули.
На этом почти все и закончилось.
Через месяц я снова пришел туда. Домовладелец весьма неохотно позволил мне осмотреть квартиру, и то лишь потому, что я сделал вид, будто подыскиваю жилье.
Мы стояли посреди пустой комнаты; на полу еще оставались вмятины от ножек кушетки.
Я поднял глаза к потолку. Он оказался совершенно гладким.
– Что такое? – спросил хозяин. – Неужели плохо заделано? Этот барон – вот блаженный, право слово! – пробил отверстие в квартиру выше этажом. Он ее тоже снимал, хотя, по-моему, без всякой нужды. Когда он съехал, только дыра и осталась.
У меня вырвался вздох облегчения.
– Наверху ничего не обнаружилось?
– Ничего.
Я еще раз осмотрел безупречно ровный потолок.
– Ремонт сделан на совесть, – заметил я.
– Да, слава богу, – отозвался хозяин.
Меня часто посещает вопрос: а что же Густав фон Зайфертиц? Не обосновался ли он, часом, в Вене, прямо в доме незабвенного Зигмунда – или где-нибудь по соседству? Или перебрался в Рио, взбодрить таких же, как он сам, командиров-подводников, которые, мучаясь бессонницей, ворочаются на водяных матрацах под сенью Южного Креста? А может, коротает дни в Южной Пасадене
19, откуда рукой подать до тех мест, где на фермах, замаскированных под киностудии, обильно плодоносит махровый бред?
Кто его знает.
Могу сказать одно: случается, по ночам, в глубоком сне – ну, пару раз в году, не чаще, – я слышу жуткий вопль:
– Погружение! Погружение! Погружение!
И просыпаюсь в холодном поту, забившись под кровать.
Пять баллов по шкале Захарова – Рихтера
В предрассветных сумерках здание выглядело совершенно заурядным, примерно как фермерский дом, где прошла его юность. Оно маячило в полумраке, среди пырея и кактусов, на пыльной земле, пересеченной заросшими тропами.
Чарли Кроу оставил «роллс-ройс» у обочины, не заглушив двигатель, а сам зашагал, ни на минуту не умолкая, по едва различимой дорожке; поспевавший за ним Хэнк Гибсон оглянулся на мягко урчащий автомобиль.
– Может, надо бы…
– Нет-нет, – перебил Чарли Кроу. – Кому придет в голову угонять «роллс-ройс»? На нем дальше первого светофора не уедешь. А там, глядишь, отнимут! Не отставай!
– К чему такая спешка? У нас в распоряжении все утро!
– Напрасно ты так думаешь, приятель. У нас в распоряжении… – Чарли Кроу посмотрел на часы. – Двадцать минут, если не пятнадцать, на все про все: на грядущую катастрофу, на откровения, так что мешкать не стоит.
– Не тарахти как пулемет и не беги, ты меня до инфаркта доведешь.
– Ничего с тобой не случится. Положи-ка вот это в карман.
Хэнк Гибсон посмотрел на документ цвета денежных знаков.
– Страховка?
– На твой дом, по состоянию на вчерашний день.
– Но нам не нужна…
– Нет, нужна, просто вы об этом не подозреваете. Распишись на втором экземпляре. Вот здесь. Плохо видно? Держи мою ручку с фонариком. Молодчина. Давай один экземпляр сюда. Один тебе…
– Черт побери…
– Не чертыхайся. Ты теперь защищен на все случаи жизни. Лови момент.
Хэнк Гибсон и ахнуть не успел, как его взяли за локоть и протолкнули в облезлую дверь, а там обнаружилась еще одна запертая дверь, которая открылась, когда Чарли Кроу посветил на нее лазерной указкой. За дверью оказался…
– Лифт! Неужели здесь работает лифт, в этом сарае, на пустыре, в пять утра?..
– Тише ты.
Пол ушел из-под ног, и они спустились строго вниз футов этак на семьдесят, а то и восемьдесят, где перед ними с шепотом отъехала в сторону еще одна дверь, и они вошли в длинный коридор с добрым десятком дверей по обе стороны и несколькими десятками приветливо светящихся окошек поверху. Не дав Хэнку Гибсону опомниться, его подтолкнули вперед, мимо всех этих дверей, на которых читались названия городов и стран мира.
– Проклятье! – вскричал Хэнк Гибсон. – Терпеть не могу, когда меня тащат черт знает куда да еще нагоняют туману! Мне нужно закончить книгу и статью для газеты. У меня нет времени…
– На самую грандиозную историю в мире? Вздор! Мы с тобой ее напишем сообща и разделим гонорар! Ты не устоишь. Бедствия. Трагедии. Холокосты!
– У тебя прямо страсть к гиперболам…
– Спокойно. Настал мой черед показывать и рассказывать. – Чарли Кроу посмотрел на часы. – Теряем время. С чего начнем? – Он обвел жестом два десятка закрытых дверей с надписями у одного края: «Константинополь», «Мехико-Сити», «Лима», «Сан-Франциско». А у другого края – 1897, 1914, 1938, 1963.
