– Ну-с, так, значит, вам пояснить примером? Я бы мог вам этих примеров набрать, как говорится, сколько хотите и еще два, но думаю, что и одного будет достаточно. Прошу выслушать.
– Было это, дай Бог памяти, вот в точности не припомню в каком году. Ну, да это и неважно, и дела не меняет. Командовал я тогда пароходом «Потемкин». Теперь это – старая калоша, а тогда, когда я водил его по Анатолийской линии, было судно хоть куда. Изволите знать, что такое Анатолийская линия? Прескучнейшая, доложу я вам, для пассажирского парохода линия! Конечные пункты ее – Батум и Константинополь, с заходом во все промежуточные порта анатолийского берега. Вот вы и посудите, кто по этим портам ездит? Турки да греки. Иной раз сядет какой-нибудь захудалый русский вице-консул из какого-нибудь Самсуна или Керасунда, обычно тоже из греков, который и по-русски то еле-еле лопочет. Насчет женского пола – совсем уж швах! К какой-нибудь турчанке, закутанной в чадру, и не подступись, а уж чтобы позволить себе что-нибудь этакое, вольно-поэтическое, так и думать нечего! Мои молодые помощники, особенно из тех, кто побывал на Крымско-Кавказской линии, ворчали, как гусар у Пушкина, в известном его стихотворении. Помните, как это он говорит:
…Занес же вражий дух меня
На распроклятую квартиру!
Толь дело Киев! Что за край!..
– Такая точно разница была по части женского пола между линиями Крымско-Кавказской и Анатолийской: там – умирать не надо, здесь – ложись и умирай. А поэзии, красот природы и благорастворения воздухов, всех этих атрибутов, располагающих, так сказать, к томлению духа, тут было не меньше, чем там. Меня самого это обстоятельство не так уже смущало, ибо в Батуме у меня проживала законная моя половина, да и годами был я уже далеко не юноша. Но ругался и я на этой линии немало, но уже совсем по другой причине. Эти анатолийские порта, чтоб им ни дна ни покрышки, все, как на подбор, открытые рейды. Зимой или осенью, когда свищут свирепые нордовые ветры и зыбину гонит к анатолийскому берегу со всего простора Черного моря, в них лучше и не соваться, – никакой якорь не удержит, а если и удержит, то все равно ни грузить, ни выгружать ничего нельзя на этакой зыби. Так и идешь: Трапезунд – мимо, Орду – мимо, Керасунд, Самсун – мимо. Разве что заглянешь в Синоп. Ну да это – портишко дрянной: иной раз весь груз – два-три мешка орехов; только зрящая потеря времени.
Вот, на этой самой линии, было это ранним летом, прихожу я однажды, на пути в Константинополь, в Трапезунд. Еще не успел отдать якоря, как вижу, гребет ко мне шлюпка с нашим агентом. Ну, думаю, должно быть грузу много, коли сам агент жалует. Отдал якорь, спустил трап, иду встречать его. Поднялся он на палубу, поздоровался и спрашивает: «Как у вас в первом классе?» – «Как обычно, – говорю, – хоть шаром покати, пусто». – «Ну, вот и отлично, – говорит, – потому, я вам здесь дам редких пассажиров, которых особенно рекомендую вашему вниманию». – «Кого же это?» – спрашиваю, удивленный, каких это таких редких пассажиров может дать мне в Трапезунде наш агент. – «А это, – говорит, – курдские вожди, и каждый со своей свитой. Едут в Константинополь, на какой-то султанский не то юбилей, не то просто праздник. Народ с мошной. Агент австрийского Ллойда локти себе кусает, что я отбил у него таких выгодных пассажиров».
Спустились мы с ним в помещение первого класса, проверить, все ли в полном порядке. Все, конечно, оказалось на месте; чистота – умопомрачительная; у меня на этот счет всегда было строго. Осмотрел агент все внимательно, даже в ночные столики заглянул и полюбовался ночными горшочками; незадолго перед тем получили новенькие из одесских складов, расписные, с цветочками; только музыки не хватает, – есть ведь и такие, что вы думаете!..
Поднялись на палубу, и агент говорит мне: «Так вы уж постарайтесь, чтобы остались довольны, тогда вы же и обратно их привезете». – «Да уж будьте, – говорю, – спокойны: мне и не таких пассажиров на своем веку перевозить приходилось! Всегда, все оставались довольны. Вот вы мне только посоветуйте, чем их кормить. Потому, как других пассажиров 1-го класса у меня нет, да и едва ли будут по пути, то можно приказать повару специально готовить по их вкусу». – «А это, – говорит, – вы не беспокойтесь: с ними свои повара едут, да еще и со своей провизией. Вы отдайте в их распоряжение часть кухни и ни о чем больше не беспокойтесь. Это, – говорит, – такие фанатики-мусульмане, что не станут ничего есть, приготовленное христианскими руками». – «Чего уж лучше?! Давайте, – говорю, – тогда ваших вождей и все будет all right».
Агент сел в шлюпку и уехал, а через полчаса начали прибывать мои пассажиры. Сначала пришли две фелюги с челядью, багажом и провизией. Чего тут только не было! Целые мешки с рисом, банки с маслом, цибики чаю, даже живые бараны. Только успели разгрузить все, гляжу, а уж едут и сами вожди, в сопровождении агента. Выхожу к трапу встречать их. Вот, это, знаете, были типы, так типы! И красота и жуть: высоченного роста, статные и широкоплечие, сверкают глазищами, черные усы кольцами завиты; куртки – расшиты золотом; сзади, на штанах, мотня такая, что в каждую из них можно по теленку положить; оружия понавешано – смотреть страшно, точно они не в мирное путешествие, в гости к султану собрались, а на завоевание Константинополя.
Агент представляет меня и что-то говорит им по-турецки. Сверкают белыми зубами под своими усищами, тянут мне свои лапы, такой величины, что моя рука, тоже, как видите, не очень миниатюрная, тонет в них, как лапка ребенка. Разводим их с агентом по каютам. По рожам судя, остаются довольны; пробуют пружины на кроватях и щелкают языком. – «Передавят ваши гиганты мои пружины», – говорю тихо агенту. А этот смеется: «Ничего, – говорит, – коли раздавят, заплатят; у них денег – куры не клюют».
Покончив с расселением, агент простился с курдами и пошел садиться в шлюпку. – «Можете, – говорит, – сниматься, потому что груза сегодня я вам не дам». Сел в шлюпку и уехал.
Снялись с якоря и тронулись в путь. Погода – ну, прямо, райская. Море – не шелохнет. От хода легкий ветерок продувает под тентами. Идем вдоль берега; виды – красоты неописуемой. Приходилось ли вам плыть у анатолийских берегов в хороший солнечный день? Не приходилось? Ни в хороший, ни в плохой? Что в плохой не приходилось, это не жаль, а вот, что в хороший, это жаль действительно. Это, государь мой, тот же южный берег Крыма; только контуры гор много мягче и больше зелени. Море у берега – что твой сапфир, а дальше, у горизонта – бирюза. Меня, знаете, красотами природы не удивишь, повидал я их на своем веку, но и я, иной раз, подолгу не мог глаз оторвать от иной картины.
Только успели отойти от Трапезунда, вижу с мостика, курдские повара уже режут кинжалом глотку одному барану. Вожди повылазили из кают на палубу и прогуливаются. Поснимали с себя свои доспехи и разгуливают, извините, в одних подштанниках, да в туфлях на босу ногу; белые рубашки на груди расстегнуты, чешут волосатые груди. К счастью, дам у меня на пароходе не было; женского пола только и было, что одна горничная; ну, да эту подштанниками да волосатой грудью смутить было трудно.
При этаком благорастворении воздухов подошло обеденное время. Шагаю это я себе, знаете, в задумчивости по мостику, и, вдруг замечаю, что мой вахтенный помощник как-то странно себя ведет: поглядывает куда-то назад, на корму и прыскает со смеху. – «Чего это вы?» – спрашиваю. А он уже говорить не может от хохота, зажимает себе рот и только рукой показывает на корму. Перегнулся я через поручни взглянуть по указанному им направлению, чтобы увидеть, что это так его рассмешило, и увидел картину, от которой, поверите ли, волосы дыбом стали у меня на голове. А узрел я, государь мой, следующее: мои вожди расселись на разостланном для них на палубе ковре, у каждого в руке по ночному, извините горшку, валит оттуда пар, запускают они туда свои лапы и отправляют себе что-то в рот… Одним словом – обедают.
