В первый момент у меня даже язык прилип к гортани, а спохватившись, цыкнул я на помощника: «Перестаньте, – говорю, – сейчас же смеяться! Неужели – говорю, – вы не понимаете, что если они узнают, из какой посуды обедают, то немедленно же сделают нам с вами секим-башка?! Вызовите, – говорю, – мне, сейчас же, старшего помощника и боцмана». Эти вскоре поднимаются на мостик и тоже оба говорить не могут, – давятся от смеха. Цыкнул я и на них и говорю: «Сейчас же предупредить всю команду, чтобы держали язык за зубами, и, что если кто-нибудь из них выдаст, из какой посуды обедают курды, то я его, прежде чем меня зарежут, прикажу выбросить за борт».
Представляю вам самому судить о состоянии моего духа в продолжение тех трех дней, что эти симпатичные пассажиры пребывали у меня на пароходе. Верите ли, ночей не спал! Хожу по мостику и все поглядываю на корму – не идут ли мои пассажиры резать мне глотку, как своим баранам. В часы обеда и ужина, когда они вылезали со своими горшками на палубу и начинали закусывать, мною строжайше было запрещено появляться на палубе кому бы то ни было из экипажа. Я опасался, чтобы какой-нибудь болван, не удержавшись, не начал бы хохотать, как идиот, и не возбудил бы подозрения своим хохотом.
Когда в самый жестокий шторм входил я в спасительный Босфор, то так не радовался, как в тот раз, когда вез моих курдов. Но совершенно успокоился я лишь тогда, когда, стоя, ошвартовавшись у набережной Галаты, прощался с курдами. Как при посадке на пароход в Трапезунде, они ломали мне пальцы в своих лапищах в крепком рукопожатии и рассыпались в благодарностях за все те удобства, которыми я их окружил на пароходе.
На этот раз переводчиком служил мне наш константинопольский агент. В благодарственной речи одного из вождей, которую он мне переводил, была подчеркнута особая благодарность за то, что я, зная, по-видимому, обычаи правоверных мусульман не есть из общей посуды с неверными, озаботился поставить каждому в столик, около кровати, специальную посуду для плова.
– За какую это особую посуду для плова благодарили вас курды? – спросил меня агент после отъезда пассажиров.
– За ночные горшки-с, государь мой.
Агент вытаращил на меня в изумлении глаза:
– Как? Всю дорогу они ели из ночных горшков?
– Ну, конечно, всю дорогу.
– Ну, знаете, – сказал он, – я бы не желал бы быть на вашем месте, если бы это недоразумение разъяснилось.
– Это я понимал не хуже вас, и поэтому принял все меры, чтобы недоразумение это не разъяснилось ни в пути, ни даже после прихода в Константинополь, потому что боюсь, что мне придется везти обратно эту симпатичную публику…
Адмирал Грин
От автора. Событие, послужившее фабулой настоящего рассказа, – факт исторический, имевший место в Одессе в царствование царя-мученика Николая II в начале текущего столетия. Имена действующих лиц вымышленные.
I
– Я вполне рассчитываю на вас, адмирал, что вы приведете в порядок этот город. Эта Южная Пальмира, как любят у нас называть Одессу, начинает себя плохо вести и нуждается в более строгом и энергичном правителе, нежели ваш предшественник. Я решил остановить свой выбор на вас, ибо, как мне хорошо известно, вы в полной мере обладаете всеми качествами для наведения в кратчайший срок порядка в этом важном пункте империи.
– Постараюсь оправдать доверие Вашего Величества, – проговорил адмирал Грин слегка осипшим голосом старого моряка, наклонив почтительно седую, коротко стриженную голову; длинный ряд тесно насаженных на колодку орденов и медалей качнулся и чуть слышно звякнул у него на груди.
– Я уже говорил о вас с министром внутренних дел, – продолжал государь. – Сегодня вечером он привезет мне на подпись указ о вашем назначении. Как скоро можете вы выехать?
– По первому приказанию Вашего Величества. Сборы моряка недолги, даже такого старого, как я.
– Ну что вы, адмирал, вам ли говорить о старости! – любезно улыбнулся государь. – Кончайте ваши дела в столице, и о дне выезда сговоритесь с министром внутренних дел. От него же получите необходимую информацию и инструкции.
Легким наклоном головы государь дал понять, что аудиенция кончилась, и, когда адмирал Грин поднялся с кресла, протянул ему руку, которую старик почтительно пожал и, отвесив глубокий поклон, вышел из кабинета.
В обширной комнате, смежной с кабинетом императора, он увидел сидевшую в кресле в выжидательной позе маленькую худощавую фигурку морского министра с объемистым портфелем на коленях. Он что-то говорил вполголоса почтительно склонившемуся перед ним дежурному флигель-адъютанту, очень моложавому красивому полковнику Кавалергардского полка. Увидев выходящего из государева кабинета адмирала Грина, министр с удивлением поднял на него глаза и, поднявшись с кресла, сделал ему навстречу несколько шагов, в то время как флигель-адъютант, мягко позвякивая шпорами, торопливо направился в кабинет императора.
– В чем дело, Иван Александрович? – полушепотом спросил министр, подходя к Грину и протягивая ему руку. В голосе министра Грину послышалась тревожная нотка. «Уже боишься, не кандидат ли я на твой пост?» – подумал он насмешливо.
– В Одессу, ваше высокопревосходительство, градоначальником, – лаконично ответил Грин.
– Наводить порядки? – улыбнулся успокоенный министр и хитро подмигнул глазом.
Грин не успел ему ответить, как дверь кабинета снова открылась, и появившийся оттуда флигель-адъютант громко сказал:
– Его Величество просит морского министра.
Лицо министра сразу приняло серьезное выражение, и он, махнув рукой Грину, быстро зашагал к кабинету, отстегивая на ходу застежки своего портфеля. Грин тронулся дальше.
У подъезда дворца его ожидала маленькая придворная карета, запряженная парой выхоленных вороных коней в английской сбруе, с подрезанными как у фокстерьеров, под самый корешок, хвостами. На высоких козлах, вытянув вперед ноги, затянутые в гетры, сидел кучер в алой ливрее с пелеринкой, обшитой широким золотым басоном с черными орлами, в сильно скошенной на правый бок, надетой по-наполеоновски треуголке, удерживаемой на голове подбородочным ремнем. Пожилой, толстый, с бритым лицом швейцар открыл дверцу кареты, почтительно подсадил адмирала, быстрым и ловким профессиональным движением перехватил свободной рукой скомканную трехрублевую бумажку, сунутую ему Грином, и, захлопнув дверцу, бросил кучеру густым басом: «Трогай!» Резвые кони с места взяли крупной рысью и шутя повезли легкую каретку к настежь раскрытым широким воротам дворца, где стояли выкрашенные косыми бело-желто-черными полосами будки часовых. Два огромных кирасира в длинных, до пят, шинелях, перетянутых белыми ремнями, в блестящих касках, выбросили одновременно вперед правые руки с обнаженными палашами, беря «на караул». Грин поднял к треуголке руку в белой перчатке, и карета выехала из дворцовых ворот.
II
Адмирал Грин был не в духе. Принятые им быстрые и энергичные меры для прекращения забастовки на большом механическом и судостроительном заводе Кроне и К°. – арест и высылка забастовочного комитета – не только не привели к желанному результату, но вызвали, в свою очередь, забастовку на соседнем заводе Руссуд и, в довершение всего, по полученным в это утро в градоначальстве сведениям, нависла серьезная угроза прекращения работ портовыми грузчиками.
