Рыцарь своего долга, наш командир почти не сходил с мостика и спал короткими урывками тут же в рубке под мостиком, неизменно появляясь наверху при всяком пустяшном происшествии, даже если таковое случалось с самым отдаленным от его «Орла» кораблем. Нам иногда казалось, что он даже боится своего броненосца, и уж во всяком случае, мы ясно видели, что он не чувствует себя властелином вверенного ему чудовища. Когда мы отставали от идущего впереди нас «Бородина» и на «Суворове» подымали нам «буки»
[70], он не разрешал вахтенному начальнику прибавлять больше пяти оборотов машины, опасаясь разогнать броненосец; когда же приходилось убавлять ход, он опасливо поглядывал назад, где в расстоянии двух кабельтовых рассекал нашу струю своим могучим форштевнем «Ослябя». При переменах курса, скомандовав рулевому слишком рано «одерживай» и видя, что мы не попадаем в струю «Бородина», он начинал машинально скрести своей маленькой ножкой палубу, как бы помогая броненосцу продвинуться еще немного в ту сторону, куда не докатился корабль, причем на его нервном лице изображалась такая мука, что на него жалко было смотреть.
Вахты были нервные и беспокойные. Нам, вахтенным офицерам, приходилось не отрываясь смотреть в призмочку
[71], чтобы вовремя заметить сближение или расхождение с передним мателотом, и, Боже сохрани, было прозевать и не доложить вовремя изменение расстояния до того, как неотступно торчащий на мостике командир заметил бы это сам, простым глазом! С мостика удавалось сходить вахтенному офицеру лишь в редких случаях. Поэтому какой приятной музыкой звучала в ушах его команда: «Вино достать, пробу!»
В заграничном плавании вместо водки команде выдавался ром, разбавляемый водой до крепости обычной водки, и на обязанности вахтенного офицера было присутствовать при этих операциях, выполняемых баталером.
Услышав приятную команду, я со вздохом облегчения передавал ненавистную призмочку вахтенному начальнику и спускался вниз, где меня ожидал уже баталер. Мы отправлялись сначала с ним в каюту Арамиса, где я доставал ключ от винного погреба; затем мы спускались в преисподнюю. Там из провизионного погреба сильно и отвратительно пахло гниющим луком. Но я готов был выносить какие угодно запахи, лишь бы отдохнуть от осточертелой призмочки. К тому же тошнотворный запах гниющего лука быстро заглушался пряным и сладковатым запахом рома, как только баталер открывал кран цистерны, где хранилась эта благовонная жидкость. Окончив процедуру разводки рома водой в пропорции, положенной по штату, мы запирали погреб и поднимались наверх, на шканцы.
Слышалась команда вахтенного начальника:
– Свистать к вину и обедать!
Боцмана и унтер-офицеры заливались соловьями в свои дудки, и начиналось священнодействие: строго соблюдая старшинство, начиная с боцманов и фельдфебелей, чинно, с серьезными лицами, без толкотни и давки, подходили люди к большой ендове и, черпая ковшиком-чаркой ароматную, пьяную влагу, выпивали ее не спеша и, вытерев обратной стороной ладони рот, шли к своим бакам, где дымились щи или каша. Многие, перед тем как выпить свою чарку, истово крестились.
Это не было обычной, привычной рюмкой водки перед едой, как за офицерским столом в кают-компании; это было священнодействие, ритуал, освященный веками и передаваемый из поколения в поколение. Так, наверное, пили русские матросы на корабле «Уриил» и фрегате «Венус» в эскадре адмирала Сенявина, так пили на «Императрице Марии» у адмирала Нахимова, так же пили на броненосцах адмирала Рожественского.
Я описываю так подробно эту процедуру потому, что традиционная чарка водки на военных кораблях давно уже отошла в область старых флотских преданий, будучи отменена вскоре же после Русско-японской войны и заменена прозаическим и меркантильным денежным знаком, выдаваемым матросу на руки вместе с его штатным жалованьем. Да и то правда – этот чинный и патриархальный ритуал и самое древнерусское слово «ендова» – более подходили к белоснежной палубе «Уриила», где пахло смолой и с бака доносился дымок курящегося фитиля, нежели к стальной палубе 35-узлового миноносца, пропитанного нефтью и бензином, рядом с рубкой беспроволочного телеграфа…
В последних числах октября месяца эскадра благополучно прибыла в Дакар и стала на якорь на рейде. Пассатный ветер продолжал дуть где-то там, далеко в океане, а здесь, на рейде, мы впервые познали настоящую африканскую жару.
Выкрашенный в черную краску стальной борт броненосца накалялся жгучим африканским солнцем, как плита, так что до него нельзя было даже дотронуться. Когда же началась погрузка угля и пришлось герметически задраить иллюминаторы, на корабле наступил кромешный ад. Наш старший судовой врач Гаврила Андреевич Макаров с ужасом объявил, что в его каюте термометр поднялся до 50 °С. Впрочем, сочувствия он встретил немного, ибо всем нам было не до температуры его каюты: мы принимали двойной, против нормального, запас угля, ввиду предстоящего нам очень длинного перехода.
Наш корабельный инженер Костенко что-то долго и озабоченно вычислял и рассчитывал, по-видимому, самым серьезным образом опасаясь, что этаким способом доведут нашу метацентрическую высоту до нуля
[72].
Заваливали углем жилую и батарейную палубы. Мои бедные пушки, густо смазанные салом и укрытые брезентом, скрылись под грудами угля. Кромешный ад непрерывной погрузки угля продолжался более суток. Для поощрения команд к этой каторжной работе адмирал приказом установил премии, выдаваемые кораблю, в наименьший срок погрузившему наибольшее количество угля; таким образом, наши команды во время работы, кроме африканского солнца, подогревались к тому же и спортивным азартом.
Эта первая наша погрузка угля в тропиках явилась красноречивой демонстрацией безграничной выносливости русского человека. Вятские и вологодские мужики работали в атмосфере, которую мог бы выдержать далеко не всякий негр. Впрочем, русский матрос не впервые доказывал свою безграничную выносливость. Я позволю себе сделать здесь небольшое отступление, чтобы рассказать об эпизоде, характерном в этом отношении.
Когда был открыт для плавания Суэцкий канал и наши первые военные корабли пошли в Тихий океан вновь открытым сокращенным путем, Морским министерством был отдан приказ, согласно которому предписывалось командирам судов для перехода Красным морем нанимать вольнонаемных кочегаров-арабов. Красное море, обвеваемое с двух сторон раскаленным воздухом двух пустынь – Аравийской и Сахары, справедливо почитается самым жарким местом на земном шаре. Наши старые паровые суда не знали той могучей системы вентиляции, которая в настоящее время делает судовую кочегарку одним из самых прохладных мест корабля. И наше морское начальство полагало, что температура кочегарки будет на переходе Красным морем совершенно невыносима бедному вятичу или вологжанину. Но первые же опыты с арабами оказались весьма плачевными: дети пустыни не выдерживали работы в кочегарке русского корабля; до истечения даже вдвое сокращенного срока вахты их зачастую приходилось замертво выволакивать из кочегарки на верхнюю палубу и отливать там водой. Наконец один из командиров рискнул не исполнить министерского приказа и прошел все Красное море с кочегарами – вятичами и вологодцами – без малейшего вреда для их могучего здоровья. Знаменитый приказ вскоре после этого был отменен.
