Быстро одеваясь, – тропический туалет в море так несложен, – я понимал во всей этой истории только одно, что прошли веселые дни Аранжуэца, и даже не дни, а всего один, коротенький денек.
Командир был на мостике, когда я поднялся туда, чтобы сменить мичмана Бубнова. Завидев меня, Юнг подошел ко мне и, протягивая мне руку, сказал мягким тоном:
– Вы меня не поняли: я вас лишь предупредил, что за подобный проступок я вас арестую… в следующий раз. А вы взяли, да сами себя и арестовали. Ну, как же ж можно… – прибавил он укоризненным и вместе с тем ласковым тоном свою любимую фразу – «Ну, как же ж можно».
Пожав молча протянутую мне руку, я почел за лучшее не спрашивать его, какой именно поступок он имел в виду, и инцидент был исчерпан.
Опять потянулись для меня серые будни, хотя день этот отнюдь не был ни серым, ни будничным: календарь в кают-компании яркой красной цифрой показывал 25 декабря, а с безоблачного неба ослепительно сверкало жгучее африканское солнце, от жестоких лучей которого спасалось и укрывалось все живое.
К входу в Nossi-Be мы подошли лишь к вечеру следующего дня и, проведя ночь в море, чтобы не входить в темноте на незнакомый рейд, соединились с отрядом контр-адмирала Фелькерзама лишь утром 27 декабря. С этого дня началось наше долгое и изнурительное «носибейское стояние», продолжавшееся два с лишком месяца. Истинных причин столь долгого пребывания нашего в этом гиблом месте в то время никто, конечно, кроме самого адмирала Рожественского и нескольких лиц его штаба, не знал.
За это время эскадра несколько раз готовилась к походу: на корабли рассылались подробные диспозиции походного строя эскадры, порядок погрузки угля с транспортов в океане, корабли принимали полный запас провизии, воды и угля. Но затем дни шли за днями, а мы все еще продолжали оставаться в этом действительно горячем уголке земного шара.
В этом убийственном для европейца климате даже выносливость русского человека начинала сдавать. Появились случаи теплового удара, случаи, кончавшиеся обычно смертью. Редкий день проходил без того, чтобы в море не выходил дежурный миноносец с приспущенным флагом: мы хоронили своих покойников в море. Людей изнуряла не столько жара, сколько ужасающая влажность воздуха. Трудно было даже сказать, какие дни были хуже – солнечные или пасмурные, когда легкие вместо воздуха вбирали в себя буквально одни лишь водяные пары. Конечно, на эскадре сохранялось в полной силе «полярно-тропическое» расписание и работы и учения шли полным и непрерывным ходом.
От долгого ли пребывания на одном и том же месте, от монотонности ли рейдовой жизни, или же, наконец, от этого убийственного климата, но мадагаскарские воспоминания сохранились у меня в памяти какими-то отдельными обрывками, без какой-либо хронологической связи.
Одним из крупных событий на борту моего корабля, вскоре же после нашего прихода в Nossi-Be, была серьезная болезнь нашего командира и временное вступление в командование кораблем капитана 1-го ранга Клапье де Колонга.
Был один из тех, уже упомянутых мной периодов усиленного приготовления к походу. По приказанию адмирала были посланы команды с больших кораблей для перегрузки угля с тех германских пароходов, на которых его оставалось уже мало, на наши транспорты. Моему броненосцу досталась задача грузить пароход Добровольного флота «Киев», и я был командирован с нашей командой для производства этой операции, причем мне пришлось пробыть в отсутствии более суток. Когда я вернулся на свой корабль, то сразу же заметил, что за время моего отсутствия на броненосце произошло что-то серьезное: в кают-компании царило какое-то подавленное настроение, офицеры собирались к вечернему столу сумрачные и насупившиеся, пианино молчало.
– В чем дело? – спросил я Шупинского.
– Как, ты еще не знаешь? Да ведь час тому назад увезли на госпитальный «Орел» нашего командира. Представь себе, выскакивает он вдруг сегодня на палубу и начинает благим матом кричать на Арамиса и вахтенного начальника: «Что вы делаете! Ревет шторм, а у вас все шлюпки на воде! Ну как же можно! Да подымайте же их немедленно!» – Схватился затем за голову и давай биться ей об рубку. А кругом – мертвый штиль, тишь, гладь, да Божья благодать… Довел таки себя до галлюцинаций! Я уж и не знаю, как удалось Гавриле Андреевичу уговорить его пойти вниз, а час тому назад Македонтович
[85] повез его в госпитальный «Орел».
– Когда же уберут наконец от нас Титова? Ведь от одних его криков можно сойти с ума! Помилуй Бог, скоро уж два месяца, как мы таскаем его с собой на броненосце, – сказал я.
– Мне говорил Македонтович, что командир наш ездил в штаб и так и заявил адмиралу, что если, мол, от нас не уберут Титова, то он не ручается, что на его корабле начнут сходить с ума другие. Ты не думай, что это не заразительно. Да, легко сказать: убрать. Куда его уберешь?
Но вскоре судьба сжалилась и над нами и над несчастным Титовым, которого действительно некуда было девать, так как пассажирские пароходы продолжали категорически отказываться брать такого пассажира для доставки его в Европу или хотя бы в ближайший крупный порт, где можно было найти больницу для душевнобольных. Во время нашей стоянки на Мадагаскаре адмирал решил отказаться от услуг причинявшего нам постоянно массу хлопот нашего калеки-транспорта «Малайя», приказал разгрузить ее, а ей самой приготовиться к возвращению в Россию. Когда транспорт был готов к уходу, адмирал приказал отправить на него всех подлежащих отправке на Родину, главным образом хронических и душевнобольных, которых на эскадре к тому времени набралось уже несколько человек. В их число был включен и наш беспокойный пассажир – прапорщик Титов. Отправляя его на «Малайю», наши бессердечные мичмана не без ехидства зубоскалили, что если на этом транспорте таких пассажиров наберется хотя бы с десяток, то командиру его, без сомнения, предстоит самое веселенькое плавание, которое только можно себе представить.
Что касается нашего командира, то врачи госпитального «Орла» определили сильнейшую неврастению на почве общего переутомления, предписав ему, одновременно с соответствующим лечением, полнейший покой и отдых. Н.В. Юнг остался на госпитальном судне, а на время его болезни временно командующим нашим броненосцем, приказом адмирала, назначен был начальник его штаба капитан 1-го ранга Клапье де Колонг.
Впрочем, нашего нового командира мы почти не видели. Пока корабль стоял на якоре, он у нас даже не показывался, предоставив распоряжаться всецело Арамису.
За этот период времени эскадра наша несколько раз выходила в море на практическую стрельбу. И вот когда нужно было сниматься с якоря и идти в море, у нас появлялся Клапье де Колонг, отправлявшийся к себе на «Суворов» немедленно же по возвращении нашем на рейд. Это был человек совершенно иного характера, нежели наш командир, в чем мы имели случай убедиться в первый же наш выход в море.
Одновременно со стрельбами адмирал пользовался нашими выходами, чтобы упражнять корабли в производстве эволюций. И вот, во время какого-то сложного перестроения, «Ослябя» едва-едва не протаранил нашу корму. Увидев несущийся большим ходом прямо нам в корму броненосец, когда у присутствующих на мостике захватило уже дух в ожидании казавшегося неизбежным столкновения, наш новый командир таким спокойным тоном, не повышая ни на йоту своего ровного голоса, скомандовал – «Лево на борт, самый полный вперед», – что сразу завоевал наши симпатии и восхищение.
