Никаких криков, никаких вопросов, никаких разносов, одни только короткие спокойные приказания. Таким был этот моряк милостью Божией.
Обмер показал, что миноносец плотно уселся чуть ли не половиной корпуса на каком-то плоском камне. Осмотр трюмов успокоил отсутствием пробоины и очень незначительной течью, по-видимому, от разошедшихся стыков при вмятине днища.
Послали на Суропский маяк дать знать по телефону в Ревель и потребовать присылки оттуда спасательных средств. В ожидании же прибытия помощи начали перегрузку тяжестей из носовой части в кормовую, бывшую на плаву, чтобы облегчить сидевший на камне нос. При полном уже дневном свете появился идущий из Ревеля полным ходом спасательный пароход одного из частных спасательных обществ. Став на якорь в возможной близости от «Уссурийца», пароход спустил шлюпку, и командир его прибыл на миноносец предложить свои услуги.
Тут же на палубе миноносца сам адмирал Эссен вступил с ним в переговоры. Но командир парохода потребовал такую чудовищную плату за спасение миноносца и привод его в Ревель, что адмирал немедленно же предложил ему сесть в шлюпку и убираться вон. Со слов командира спасательного парохода выяснилось, что плата за спасение судна, кроме степени его аварии, устанавливается спасательной компанией в зависимости от близости к берегу, у которого сидит судно. «Уссуриец» же сидел так близко от берега, что можно было переговариваться с ним оттуда, не возвышая голоса; еще немного, и у борта миноносца могли бы пастись коровы.
Такую идиллическую картину мне действительно как-то пришлось наблюдать. Впрочем, это было не на море, а на реке Волге. Спускаясь от Нижнего к Астрахани, я на каком-то перегоне увидел вдруг на луговом берегу реки, в расстоянии не менее версты от воды, стоявший среди зеленого поля огромный белый пассажирский пароход, вокруг которого мирно паслось стадо коров. Старик-лоцман объяснил мне, что произошло это весьма просто: во время весеннего разлива, когда Волга разливается на много верст вширь, пароход уселся на мель, и его не успели снять. Вода быстро спала, и пароход был обречен на стоянку среди поля до следующего половодья.
Но вернемся к «Уссурийцу».
Возвратившись к себе на пароход, командир его не спешил уходить. Его надежды зиждились, по-видимому, на том самом обстоятельстве, которое нас больше всего озабочивало, – не задует ли свеженький ветерок. Задуй свежий ветер, и миноносец будет разбит о камни разведенной волной в самый короткий срок, и, конечно, если бы вдруг стало задувать, адмирал сразу же сделался бы сговорчивее.
На наше счастье, было так же тихо, хотя и сумрачно, как и накануне. Мы лихорадочно продолжали разгружать носовой бомбовый погреб и переносить патроны на корму.
Вот в Суропском проходе показался еще дымок, и вскоре из-за ближайшего мыса показался сначала нос, а потом и корпус судна, направившегося к нам на сближение. Это было уже казенное спасательное судно «Могучий». Мы вздохнули с облегчением. Он бросил якорь так близко от нас, как только позволяла глубина. Приехавший командир его, ознакомившись с состоянием миноносца, приступил, не теряя времени, к действию. На спущенном с парохода боте был привезен чудовищной толщины стальной перлинь, который был обнесен вокруг платформы кормового минного аппарата и закреплен на корме «Могучего». Когда всё это было готово, «Могучий» снялся с якоря и, развернувшись носом к морю, дал ход машинам. Стоя на мостике, я с замиранием сердца смотрел, как вытягивался в струну чудовищный стальной перлинь, как все сильнее бурлила вода за кормой «Могучего», который постепенно увеличивал ход…
– Если он нас не стащит, – тихо сказал мне стоявший подле меня Беклемишев, – то этот «Могучий» разорвет нас пополам.
Не успел я ему ответить, как «Уссуриец» сделал какое-то неуловимое движение и с тихим шуршанием пополз с камня на чистую воду.
Прозвучавшее у нас «ура», наверное, весьма грустно отозвалось в ушах командира частного спасательного судна. Приведя, насколько можно, себя в порядок, «Уссуриец», конвоируемый «Могучим», пошел собственными машинами в Ревель.
Съезжая на берег, адмирал Эссен простился с нами, как будто ровно ничего не случилось. Единственно, что он сказал командиру, прощаясь с ним, это что будет назначена следствённая комиссия, которая разберется в причинах аварии, а пока что – чтобы «Уссуриец» вошел в док для осмотра подводной части и починки помятых листов обшивки.
Через несколько дней на миноносец прибыла следственная комиссия. Я предъявил ей карты с проложенными курсами, показал ей свою «колдовку» с записанными маячными румбами и вахтенный журнал. Предъявил ей и таблицу девиации компасов, с указанием времени ее определения. Члены комиссии качали головами, о чем-то тихо переговаривались, склонившись головами друг к другу и, видимо, так же мало понимали во всей этой истории, как и я.
Я не знаю, что именно написали они в своем докладе, но вскоре командир и я узнали со вздохом облегчения, что случай с «Уссурийцем» был отнесен к «неизбежной в море случайности», и расходы по ремонту аварии были приняты на счет казны.
В Высочайшем приказе по Морскому ведомству от 6 декабря того же года я прочел свою фамилию в очередном производстве мичманов, выслуживших свой срок, в лейтенанты, и с большим чувством собственного достоинства снял погоны с одной звездочкой, чтобы заменить их погонами с тремя, и после первого после того дежурства по миноносцу с большим удовольствием расписался в вахтенном журнале – «Лейтенант имярек». Это выглядело гораздо красивее, нежели предшествовавшее четыре года моей фамилии надоевшее мне слово – мичман.
* * *
Эта история спустя несколько месяцев имела свой эпилог.
Продолжая плавать на том же «Уссурийце», летом следующего 1908 года я встретился в какой-то интимной обстановке, кажется в Ревельском летнем морском собрании, со сдавшим мне штурманскую часть миноносца моим предшественником. Он плавал в то время штурманом на крейсере «Россия».
– А ну-ка, расскажите мне, как это угораздило вас посадить «Уссурийца» на камни? – весело спросил он меня.
Я подробно рассказал ему все перипетии этой памятной мне ночи. Выслушав мою историю, он рассмеялся еще веселее.
– А знаете, что во всей этой истории виноват я? – сказал он. – Теперь я вам расскажу, почему все это вышло. Помните, вы меня спросили, принимая от меня штурманскую часть, когда мною последний раз определялась девиация. Я вам сказал, что сейчас же после нашего выхода из дока. На самом же деле вышло так: мы действительно пошли на определение девиации, и вот, когда мы проделами всю эту долгую процедуру с трубой пароходного завода, вернувшись в гавань, я потребовал от поставленного записывать румбы унтер-офицера его записи, то оказалось, что он так там все напутал, и что всю историю надо было начинать сначала. Ну, вы сами знаете Стронского; если бы я ему это сказал, то сначала его хватил бы апоплексический удар, потом, оправившись, он съел бы меня живьем, а что бы сделал с этим дураком унтер-офицером, это даже и представить себе нельзя. Я решил никому ничего не говорить, а попросту переписал старую табличку девиации, никак не предполагая, чтобы короткая наша стоянка в доке могла бы так изуродовать наши компасы…
