Если про это удивительное происшествие можно сказать – «se non e vero, e ben trovato», то уж абсолютно «vero» и не «trovato», что на одной из возвышенностей, господствующей над бухтой Корфу, можно было видеть в то время, к которому относится наш рассказ, а может быть, можно видеть и по сие время, пушки с выбитыми на них российскими двуглавыми орлами и с клеймами Тульского оружейного завода. Орлы эти распластали широко, по моде времен Александра Благословенного, свои крылья, ибо пушки эти относятся к той эпохе, когда славные русские адмиралы Ушаков и Сенявин сделали этот остров русским, да и не только этот остров Корфу, но и немало островов, городов и всей благословенной Далмации, включая одно из чудес природы – Боку Катарскую. Все это перестало быть русским в один далеко не прекрасный день, благодаря недоброй памяти Тильзитскому миру.
Офицеры и команда «Хивинца» не преминули совершить паломничество на место, называемое «Канони», где покоились эти былые свидетели русской славы, безжизненные тела которых лежали просто на земле и вокруг которых буйно росла не только символическая трава забвения, но и самая обыкновенная зеленая травка, в которой копошились равнодушные к чьей бы то ни было славе кузнечики, козявки и божьи коровки.
Отдав дань истории, русские матросы спустились в городок, к ближайшему кабаку, а офицеры, которых не соблазняли мелкие кабачки Корфу с неизменным дузиком и кислым вином, отправились осматривать другую достопримечательность острова – загородный дворец Ахиллеон.
Это был небольшой дворец, не представлявший как таковой собою ничего особенного, если не считать изумительного вида, открывающегося с места его расположения, да действительного чуда искусства – мраморной статуи Ахиллеса, по имени которого и назван дворец. Ахиллес изображен вытаскивающим из пятки смертельно ранившую его стрелу; лицо его изображает такую безграничную муку, которую мог передать резцом только гениальный скульптор. Дворец, некогда принадлежавший одному из несчастных принцев Габсбургского дома, в то время, когда его посетили хивинцы, имел уже нового хозяина – германского императора Вильгельма.
Глава V
Из-за острова Буяна
В царство славного Салтана.
Пушкин
Перед уходом из Корфу, ревизор по приказанию командира посылает от его имени телеграмму русскому посланнику в Черногории, в которой извещает его, что канонерская лодка «Хивинец» идет в Антивари, откуда командир с несколькими офицерами посетят столицу – Цетинье.
Но человек предполагает, а Бог располагает. Пожалуй, ни одна профессия в мире не дает столько поводов для упоминания этого афоризма, как морская. Старые штурманы поэтому неизменно сердятся, когда им задают наивный вопрос:
– Иван Иванович, скажите, когда мы придем в X…?
– Я вам могу сказать, государь мой, сколько осталось миль до X…, когда же мы туда придем, об этом знает лишь один Господь Бог, – неизменно ответит штурман, и притом очень сердитым тоном.
Начиная с командира корабля, и кончая вестовым Гусевым, у всех на лодке было полное основание предполагать, что «Хивинец» с Корфу придет в Антивари: летнее время, благорастворение воздухов, «Хивинец», хотя и называется лодкой, но это совсем не лодка, а самый настоящий корабль, и, наконец, от Корфу до Антивари, что называется, рукой подать.
А вот, подите ж вы – «Хивинец» в Антивари не пришел.
Едва он высунул свой тупой и некрасивый нос из-за последнего Ионического острова в море, как начался так называемый на образном морском языке «мордотык». Объяснять это очень выразительное слово незачем даже глубоко сухопутному человеку, владеющему могучим и свободным русским языком.
Этот мордотык, вполне терпимый вначале, усиливался по мере того, как «Хивинец» продвигался вперед, пока не достиг прямо-таки безобразных размеров. «Хивинец» болтался уже не как корабль, а как действительно самая отвратительная лодка. Сваливались один за другим укачанные, не только молодые матросы 2-й статьи, но и 1-й, и, о ужас, даже господа офицеры. Вот он, результат бесконечной стоянки на одном месте, в тихой Судской бухте, – люди отвыкли от моря.
Надо, впрочем, отдать «Хивинцу» справедливость, что качка у него была отвратительная.
У каждого корабля есть своя манера качаться, как у каждой капризной барышни – своя манера реагировать на приставания грубияна. «Ах, оставьте, уберите ваши руки, нахал!» – кричит обиженная девица, изгибаясь всем телом и уклоняясь от грубых лап безобразника, пытающегося заключить ее в свои объятия. Точно так же уклонялся и бедный «Хивинец» от слишком грубых ласк Отрантского пролива, склоняясь то направо, то налево, скрипя всеми своими шпангоутами и бимсами, как упоминаемая выше девица – костями своего корсета, точно говоря этим грубым волнам – да оставите ли вы, наконец, меня в покое?! Клотики его мачт описывали огромнейшие дуги по серому фону покрытого тучами неба, по его палубе ходила вода, перекатываясь при размахе качки с борта на борт, а выскакивающие временами из воды на воздух винты заставляли содрогаться его корпус от боли и негодования…
Первым сваливается укачанным артиллерист Шнакенбург, и вместо него вне очереди становится на вахту ротный командир Бошняк. Глубокой ночью дежурный вестовой входит в каюту спящего ревизора и дотрагивается до его плеча. Ревизор открывает глаза, протягивает руку к выключателю и зажигает свет.
– В чем дело? – спрашивает он.
– Ротный командир просят подсменить их на вахте, бо воны нездоровы.
Ревизор достает из-под подушки часы; они показывают два.
– Почему на вахте ротный командир, когда сейчас должен быть г. Шнакенбург? – недовольным тоном спрашивает. – Иди и буди господина Шнакенбурга.
– Та воны ж тоже нездоровы, – поясняет вестовой.
Ревизор чертыхается и, вылезши из койки, начинает одеваться, балансируя, чтобы сохранить равновесие на сильных размахах качки.
В каюте качается все, что может качаться и что не закреплено наглухо: занавеска на иллюминаторе, висящий на крюке у двери дождевик; по гладкой стенке каюты описывает дуги неровными порывистыми движениями висящий кортик; даже из платяного шкапа глухо доносятся какие-то стуки. Это катаются по дну шкапа парадные лакированные туфли, стукаясь всунутыми в них деревянными колодками, то в одну, то в другую сторону.
Самое трудное в процедуре одевания на качке, это – шнурование ботинок, ибо во время этой процедуры заняты обе руки и одна нога. Но вот закончена и эта операция. Надет и наглухо застегнут дождевик, и ревизор покидает уют сухой и теплой каюты.
Когда он выходит на палубу, его чуть не сбивает с ног свирепый порыв ветра. Нагнув голову и преодолевая сопротивление, он трогается вперед, скользя но мокрой палубе расставленными циркулем ногами. Глаза его ничего не видят во мраке, и он ощупью находит поручни трапа, ведущего на мостик.
На мостике – ветер еще свирепее. На мокрый полубак падает слабый отсвет от белого огня на мачте, да невидимые с мостика, закрытые щитам, ходовые огни бросают свои блики на пенистые гребни волн, справа – изумрудный и слева – рубиновый.
