Несмотря на явную симпатию публики к своему соотечественнику – французу, победитель был награжден бурными аплодисментами. Только тот же нетрезвый голос с галерки, который приветствовал Эскимоса криком «браво», теперь кричал
– К черту! Я не согласен…
Русская ложа горячо аплодировала победителю. Сидевшая под ложей русских моряков дама вновь прижалась к своему соседу и сказала разочарованным голосом:
– Бедный Понс. Мне так хотелось, чтобы победил он…
– Что же ты хочешь, моя крошка, – отвечал ее спутник. – Этот Эскимос, это же не человек, а животное. Он привык там, у себя на родине, бороться с белыми медведями, – и чтобы утешить свою спутницу, он положил ей на колено свою пухлую ладонь, чем привел в ярость не перестававшего наблюдать за ними нашего артиллериста.
– Вот мерзавец, – процедил он сквозь зубы.
– Кого это ты кроешь? – спросил чиф.
– Да этого, как его… Эскимоса… Силища-то какая.
III
На следующий день ревизор стоял вахту от полудня до четырех. Был час отдыха, и вахтенный начальник лениво шагал по палубе, заложив назад руки, и мечтал о том, как он проведет 28-дневный отпуск по возвращении в Россию. Эти сладкие мечты были прерваны голосом вахтенного сигнальщика, крикнувшего с мостика:
– Шлюпка с вольным подходит.
Ревизор вышел на площадку левого трапа и увидел ялик, гребущий к кораблю. Яличник греб стоя, обернувшись лицом к носу шлюпки, а на кормовом сидении восседала массивная фигура, показавшаяся ревизору знакомой. Когда ялик пристал к трапу, и фигура подняла маленькую круглую голову, ревизор узнал борца Эскимоса, победившего накануне француза Понса.
Эскимос конфузливо улыбнулся офицеру и спросил по-русски:
– Можно?
– Можно, можно, входите, – ответил ревизор, удивленный слышать русское слово из уст Эскимоса.
Когда приехавший поднимался по трапу, ступеньки поскрипывали под огромной тяжестью борца.
– Вы говорите по-русски? – спросил его ревизор, когда Эскимос, поднявшись на палубу, остановился перед ним, сняв шляпу.
– Та, я говору по руски, – ответил, все с той же тихой и добродушной улыбкой, борец.
– Так, значит, вы не эскимос?
– Нет, зачем эскимос… Я – эстонец из Нарва, из город Нарва, – повторил он с важностью.
– Так чего же вы сделали из себя эскимоса, раз вы эстонец?
– Зачем я делал? Я ничего не делал, это директор делал. Он говорит – ты будешь эскимос и я за это буду платить тебе на десять франков за выход больше. А мне что. Десять франков – деньги, пускай платит.
– А здорово вы вчера цокнули француза об землю. Мы одно время думали, что он вас положит.
Эскимос презрительно усмехнулся.
– Я и не такой борец клал, как Понс. А меня… Меня не можно положить, если я не хочу.
– Как так, не хочу? – удивился ревизор. – Почему же вы можете хотеть, чтобы вас положили?
– Если мне платить хороши деньги, тогда меня можно положить, – простодушно ответил Эскимос, улыбаясь доверчивой и конфузливой улыбкой.
– Значит, Понс не хотел вам платить, поэтому вы его так бабахнули? – спросил, смеясь, ревизор.
– Француз не любит платить деньги. Француз любит получать деньги, – пояснил эскимос.
– А что вас привело к нам? Ищете, наверное, земляков?
– Та, я приехал спросить, не говорит ли здесь кто-нибудь по-эстонски.
– Гм… По-эстонски… Дайте подумать… Вахтенный, какой губернии наш трюмный Ляос?
– Курляндской, ваше благородие, – ответил вахтенный.
– Не подходит. А рулевой Мягги?
– Эстляндской.
– Ну вот, и у нас нашелся эскимос, – засмеялся ревизор. – Проводи господина Эскимоса на бак, обратился он к вахтенному, – и вызови к нему нашего эскимоса Мягги.
Через несколько минут на баке русской канонерской лодки на Шербурском рейде сидели рядышком, покуривая крепкий и вонючий французский капораль
[117], два эскимоса и оживленно беседовали на чистом эстонском языке.
«Munoma»
В этот душный июльский вечер в тесной пирейской гавани было, что называется, не продохнуть. В застывшем в жаркой истоме воздухе, где-то за Саламином, багрово-красным шаром медленно спускалось в море солнце. Поднимаемые подводами над булыжной мостовой набережной облака пыли подолгу висели в неподвижном воздухе, пропитанном ароматами греческого порта – сложной смеси из каменноугольного дыма, стоячей воды, гнилой рыбы и горелого оливкового масла.
Канонерская лодка «Хивинец» стояла кормой к берегу, заведя кормовые швартовы и перекинув с полуюта на набережную сходни, крайней в ряду нескольких военных судов, имея соседом слева несуразной конструкции уродливый греческий броненосец «Псара», а справа – какой-то обшарпанный пароход под тем же бело-голубым в полоску флагом, разгружавший на набережную, с невероятным лязгом лебедок, содержимое своих трюмов. Сквозь грохот разгружающегося парохода отчетливо слышались пронзительные голоса мальчишек – продавцов газет, орущих свое – «Эфемеридес, Астрапи, Эстия!..»
Под белоснежным тентом, протянутым над полуютом канонерки, небольшая группа офицеров совершала свое dolce far niente, после трудового корабельного дня; впрочем, трудового весьма относительно, ибо командир лодки не обременял свой экипаж непосильным трудом, заботясь не столько о боевой готовности своего корабля, сколько о внешнем его лоске и умопомрачительной чистоте, на зависть всем этим «Псарам», «Гидрам» и прочим мафусаилам греческого флота. Конечно, умопомрачительную чистоту русского корабля не нужно объяснять одним только чувством соревнования с греками, но в такой же степени обычной традицией русских моряков, будь то в душистой и тесной пирейской гавани, будь то на обширном тулонском рейде, или в английском Девонпорте – безразлично.
В тот жаркий вечер, о котором идет наш разговор, на полуюте канонерки, развалившись в шезлонгах, полулежали артиллерист, ревизор и второй механик; сбегавший только что по сходне на берег, в ближайшее кафе, вестовой подал каждому из них по пузатой запотелой кружке с пивом.
– Ну и пекло, – сказал артиллерист Иванов, крупный и очень полнокровный блондин, с рыжими, отдающими в красное, волосами, высасывая одним духом более половины содержимого объемистой кружки и слизывая языком с усов пивную пену, – солнце уже на закате, а печет хуже, чем днем.
– Какое же это пекло! – подал реплику сухой и тощий ревизор. – Побывали бы вы на Мадагаскаре, вот там пожарились бы! А это что – детские игрушки!..
– Да зачем так далеко ходить? – отозвался механик Вишняков. – У нас, в Курской губернии, иной раз в июле или в начале августа завернет такая жара, что и мадагаскарец попотел бы.
