Увидя, что русский офицер поднялся, чтобы уходить, говоривший по-русски грек сказал ему:
– Какого вам угодно мороженого? Скажите мне, я закажу, и вам немедленно его подадут.
– Нет, благодарю вас, мне уже некогда, – сказал Чириков, и сунув в руку лакея мелочь, быстрыми шагами направился к выходу.
Выйдя на набережную, он направился было к кораблю, но, сделав несколько шагов, остановился, постоял некоторое время в нерешительности, а затем повернул в обратную сторону. Быстро пройдя по противоположной стороне набережной, мимо того кафе, из которого он незадолго перед тем вышел, Чириков зашагал дальше. На следующем квартале ему по пути попалось другое кафе. Заняв столик, он пальцем указал подошедшему слуге на пустую кружку из-под пива, стоявшую на соседнем столике, и, когда лакей принес ему полную, осушил ее одним духом, и также мимикой потребовал другую.
В глубокой раздумчивости долго сидел Чириков в этом кафе, печально глядя в бархатную черноту давно уже наступившей южной теплой ночи. Вот на кораблях вразнобой пробили восемь склянок. Издалека с той стороны, где стояла русская канонерка, донеслись звуки горна; горнист играл «на молитву». Через некоторое время послышалось далекое хоровое пение – команда пела «Отче наш» и «Богородицу». Короткий сигнал, и вновь наступила тишина. Вот пробили одну, затем – две склянки. На террасе кафе, кроме Чирикова, оставался занятым двумя греками всего один только столик. Вот поднялись и они, и Чириков остался один. Глубоко вздохнув, он допил свою четвертую кружку пива и подозвал пальцем лакея, чтобы расплатиться.
Был уже десятый час, когда он медленно возвращался на корабль. Большие открытые иллюминаторы кают-компании были ярко освещены и бросали на темную спокойную воду гавани яркие блики.
– Кто идет? – раздался оклик часового у сходни.
– Офицер, – тихо ответил Чириков и стал медленно подниматься по сходне.
Встреченный вахтенным унтер-офицером, Чириков прошел по пустому в этот час полуюту и стал спускаться вниз. Из кают-компании доносились голоса офицеров и звуки кидаемых костей на трик-траке. Кто-то наигрывал на пианино…
Не заходя в кают-компанию, Чириков тихо спустился вниз, и, войдя в свою крошечную каюту, не зажигая огня, начал раздеваться. Когда он снимал ботинок, взглянул на переборку соседней каюты, на мгновение задумался, затем сильно дернул ногой и швырнул ботинком в эту переборку. За ней была каюта артиллериста Иванова…
Записки эмигранта
Одесса в 1918–1919 гг.
[118]Одесса пережила тоже немало страдных дней за время первого большевизма и по количеству пролитой крови не уступала Севастополю. В Одессе «краса и гордость революции» была представлена экипажами двух кораблей – «Синопа» и «Алмаза», причем пальма первенства в углублении революции и в душу леденящих зверствах, учиняемых над офицерами и буржуями, принадлежала, бесспорно, второму из этих двух кораблей. Это объяснялось тем, что «Синоп», простоявший большую часть войны в Одессе, успел пустить там глубокие корни и, как мне передавали, большинство матросов этого корабля поступило на содержание к крупной еврейской буржуазии города, которую, за солидное, конечно, вознаграждение, охраняло от эксцессов. «Алмаз» же был там недавним пришельцем и сделался самым страшным застенком большевистских палачей, удостоившись чести быть воспетым в знаменитой революционной частушке «Яблочко», где одна из строф этой каторжной песенки заканчивалась словами:
«На “Алмаз” попадешь – не воротишься».
Идучи в штаб Украинского флота, я приготовился увидеть что-нибудь специфически хохлацкое, вроде каких-нибудь чубов, жупанов, и слышать на каждом шагу мудреные выражения, вроде – «ой, лыхо, не Петрусь» (мои познания в малороссийском языке были довольно слабы), или что-нибудь в этом стиле. Каково же было мое удивление и радость, когда я очутился в типичнейшем, какой только можно было себе представить, русском штабе: никакими Петрусями, Тарасами и Остапами там и не пахло. За столами сидели, щелкая на машинках, ожидая в приемной, самые обыкновенные Иваны Ивановичи и Михаилы Михайловичи, без всякого намека на чубы, и не в жупанах и шароварах шириной с Черное море, а в обычных флотских тужурках и кителях и в самых обыкновенных, черных, хорошо разглаженных брюках. Беседы велись и приказания отдавались также на чистейшем русском языке. Лишь приказы в письменной форме писались по-украински, для чего имелся при штабе специальный переводчик.
«Ну, в таком украинском флоте служить можно», – было моей первой мыслью.
Контр-адмирал В.
[119] – начальник штаба – принял меня по-родственному. Расспросив о моих мытарствах и осведомившись, что я хотел бы устроиться здесь, в Одессе, он, подумав, предложил мне место штаб-офицера при нем для поручений. Ничего более подходящего по обстоятельствам момента я бы и сам не мог придумать и, не колеблясь, изъявил свое согласие, данное с тем большей охотой, что я очень любил милейшего и добродушнейшего контр-адмирала В.
Выйдя из его кабинета и пройдя приемную, где несколько офицеров ожидали очереди быть принятыми начальником штаба, я столкнулся нос к носу с капитаном 2-го ранга К.
[120], старым моим другом и товарищем по выпуску из Морского корпуса. Мы обнялись.
– Какими судьбами?
