Проход – все шире и шире; уже в бинокль ясно видны очертания берегов первого колена Босфора. Дальномер показывает 60 кабельтовых. Над головой, высоко в небе, пролетают наши гидропланы, спущенные с остановившегося далеко позади нас гидрокрейсера «Николай I» и направляющиеся к турецкой столице. Мы поворачиваем на курс, параллельный берегу. За нами, описывая широкую циркуляцию, ложатся на новый курс тральщики. Вот к точке поворота подошли и броненосцы, и через некоторое время мы все лежим на новом, уже боевом курсе. На броненосцах медленно, как бы нехотя, повернулись башни с высоко задранными пушками. На «Святителях» взвился какой-то сигнал, и вслед за тем из обоих дул видимых от нас носовых 12-дюймовых орудий точно выплеснуло ярким – даже днем – пламенем, и через короткий промежуток времени воздух дрогнул от русского залпа по босфорским укреплениям.
Картина этого яркого апрельского утра как живая встала у меня в памяти в это яркое и тоже апрельское утро, когда я вылез из трюма французского парохода и далеко впереди по носу увидел заветный проход.
Босфор! Три года войны к нему неизменно были направлены все наши помыслы. В нем и только в нем мы видели весь смысл нашей тяжелой боевой работы‚ самого нашего существования… И как близки были мы к осуществлению этой мечты! В Одессе готовились уже транспорты и особые баржи для предстоящей десантной операции; формировался и концентрировался уже десантный корпус; в штабе флота разрабатывались уже детали совместной операции флота и армии; турецкий флот, закупоренный окончательно в Босфоре, не смел уже высовывать носа в Черное море. Турция агонизировала…
Но вот пришла «светлая и бескровная», со своим миром без аннексий и контрибуций, с Керенскими, Черновыми, Чхеидзе и целыми вагонами человеческого отребья, клейменного как каиновой печатью германской пломбой, и – судовая радиостанция, вместо боевых диспозиций и приказов, вместо даваемых к пушкам расстояний до Каваков, до Анатоли Хиссар, Румели Фанар и Стении
[134], стали принимать истерические вопли: «Всем, всем, всем… граждане, спасайте революцию, революция в опасности!..»
«Caucase» вошел в темно-синие воды Босфора и стал на якорь у Кавака. Карантин. Пассажиров, как послушное стадо баранов, трюм за трюмом, стали выгружать в подходившие баржи и отправлять на берег, где они должны были брать душ и дезинфицировать свое белье и платье. На берегу выстраивались длинные очереди в ожидании, когда ранее прибывшие проделают все необходимые операции и освободят место. От этих операций не был освобожден никто – ни стар ни млад.
«Caucase» простоял в Каваке несколько дней. На второй или третий день с моря пришел русский транспорт и стал недалеко от нас на якорь. Расстояние между пароходами позволяло переговариваться, и между обоими судами сейчас же началось общение. Пароход этот принес нам печальную весть: Крым также оставлен союзниками и занят большевиками. Транспорт этот был из Севастополя.
Наконец «Caucase» поднял якорь и пошел в глубь Босфора. Мы уже знали, что в Константинополе нам высадиться не разрешат, и что высадка беженцев будет произведена на одном из Принцевых островов, где союзники оборудовали для них лагеря. Меня этот вопрос интересовал очень мало, ибо я отнюдь не собирался поступать на иждивение союзников и твердо решил при первой же возможности вернуться на тот клочок земли, где еще дралась Добровольческая армия.
Вот «Caucase» прошел уже Босфор и, не замедляя хода, стал склоняться влево, огибая Хайдар-Пашу и Кадыкей. Справа промелькнули острова Проти, Антигона, Халки и Принкипо. «Куда же нас везут?» – недоумевал я. Но вот пароход стал склоняться влево, к берегу, и у одного местечка отдал наконец якорь.
Местечко оказалось Тузлой. Там был второй карантин, где над нами проделали ту же операцию, что и несколько дней назад в Каваке. Мы безропотно подчинились этой прихоти наших благодетелей. После этого, уже вторичного купания и дезинфекции, пароход на другой день снялся с якоря и на этот раз стал у острова Халки. Трюмная жизнь кончилась.
На берегу нам предоставлена была относительная свобода. Желающие могли нанимать себе, если у них на то были средства, собственные помещения и селиться где угодно на этом острове. Нашему отряду был отведен какой-то полуразрушенный турецкий дом, где наша холостая молодежь и разместилась с грехом пополам. Мы с В. подыскали неподалеку от отряда небольшую квартиру в греческом доме. Питались мы обычно в отряде, который получал, как и все беженцы, от союзников прекрасную и обильную провизию натурой, из которой, при отряде же, готовился обед и ужин.
Как-то незаметно подошли пасхальные праздники. Беженцы отслушали Светлую Заутреню в Халкинской греческой семинарии и разговелись чем Бог послал.
На Святой штаб генерала Шварца, служивший исполнительным органом союзного командования и передатчиком распоряжений, касающихся беженцев‚ уведомил, что желающие вернуться в Россию должны приготовиться к известному дню для посадки на пароход «La Navarre», идущий в Новороссийск. Желающих оказалось немного. В большинстве это были одиночные офицеры; частную же публику, вырвавшуюся из красного ада под благословенное небо Принцевых островов, в это время нельзя было бы заманить туда обратно никакими калачами. В защиту их нужно сказать, что им действительно нечего было делать на том, вновь небольшом клочке земли, где дралась Добровольческая армия.
В назначенный день против острова Халки стал на якорь огромнейший «La Navarre». Я простился с моими спутниками и сослуживцами и направился к порту.
Условия нашего плавания на «La Navarre» существенно отличались от таковых на «Caucase». Там были беженцы, бегущие без оглядки неизвестно куда и неизвестно на что; здесь – мы были пассажирами, и даже офицерами; там – нас запихивали в трюм, здесь нам были отведены каюты; там – на нарах, в трюмах, вперемешку с подозрительными фигурами, говорящими на анекдотическом русском языке о купле и продаже, располагались русские старики-генералы и тайные советники, становившиеся в очередь с миской или банкой от консервов для получения похлебки из бобов и корн-бифа; здесь, когда в числе пассажиров прибыл возвращающийся из командировки в Париж контр-адмирал Б.
[135], его встретил капитан парохода и, отведя ему одну из лучших кают, величал его «mon amiral».
Кроме адмирала Б., с которым неожиданно свела меня судьба, на пароходе «La Navarre» я встретил несколько знакомых мне лиц. Весь путь до самого Новороссийска, я, полковник А. и еще два или три пассажира развлекались игрой в бридж.
В одно сверкающее весеннее утро пароход «La Navarre» вошел в Новороссийский порт…
Как русский морской офицер помогал Парагваю воевать с Боливией
10 декабря 1928 г.
За несколько минут до 6 ч., когда я собирался уже уходить домой, А.
[136] объявил мне, что хочет послать меня в Bahía Negra
[137] в роли советника при Honorio Benítez, который будет командовать на севере речными силами. Просил руководить им, в виду его неопытности. Я согласился при условии полной свободы действий. А. просил меня набросать схему наших отношений и моих обязанностей. Наскоро набросал схему, кажется, не упустив ничего важного, и оградил себя от сюрпризов в достаточной степени. Когда я подал А. эту схему, он никак не мог понять § 3. Секрет вскоре выяснился: дело в том, что командующий речными силами никаких директив от сухопутного начальства получать не может, т. к. совершенно независим в своих действиях и командующему армией не подчинен. Я заявил ему, что такое двоевластие недопустимо и опытом нашей гражданской войны на реках окончательно забраковано. На это он мне заявил, что здесь этого делать нельзя, т. к. сухопутные начальники настолько серы и ни уха ни рыла не смыслят во флоте, что если подчинить им последний, они его погубят в первые же дни войны. Вопрос оставили открытым. В таком случае, он, пожалуй, прав и настаивать на подчинении флота сухопутному командованию мне нет никакого смысла.
