Накануне убийства Лиза должна была основательно подпоить «подругу» в баре, каждый раз добавляя в ее бокал лошадиную дозу снотворного, потом прилюдно разыграть сцену ссоры с Катериной, якобы на почве дележа очередного поклонника. По возвращении в номер дождаться, когда Катя крепко заснет и задушить ее подушкой. Затем быстро собрать вещи, оставить в сумочке Кати свой паспорт и исчезнуть. «Затаишься где-нибудь на окраине Бангкока, выждешь время и рванешь в Европу. Поддельный паспорт у тебя есть, денег я тебе дал достаточно. Устроишься», — втолковывал он дочери. Единственный неприятный момент, по мнению Павла, состоял в том, что Лизе необходимо было обезобразить лицо продавщицы.
— Понимаешь, когда все случится, Интерпол обязательно перешлет фотографии тела ментам. Вы одного роста, обе брюнетки, и это замечательно. Но лицо должно быть неузнаваемым, поняла? Все должны быть уверены, что погибла именно Елизавета Градова. Потом безутешный отец едет за телом зверски убитой дочери, — тон Павла сделался ерническим, — привозит его в запаянном гробу, хоронит и убивается над могилой. Все шито-крыто. А там видно будет. Если меня и возьмут, если докопаются до всего, что мы тут накуролесили, то хоть ты будешь в безопасности. Да и матери незачем знать, как мы тебя спасли. Дура она. Меньше знает, лучше спит.
Лиза тогда перепугалась не на шутку, долго молчала, потом спросила дрожащим голосом:
— Что я должна сделать с ее лицом?
— Возьмешь лезвие и иссечешь его так, чтоб живого места не осталось.
— Ты с ума сошел? Не смогу я, — вскрикнула Лиза, отмахиваясь от отца, как от прокаженного. — Я не маньячка.
— То есть пятнадцать лет строгого режима за преднамеренное убийство и кражу в особо крупных размерах тебя устраивает больше? — вкрадчиво сказал Павел. — Сможешь, милая. Жить-то хочешь, нет? — в его голосе зазвучал металл.
Глаза Лизы покраснели, две светлые дорожки слез прочертили впалые щеки, она тяжело вздохнула и кивнула.
— То-то же. Куда ты денешься. Сможешь, — жестко проговорил Павел и грохнул ладонью по столу.
— И перестань ныть. Отступать некуда. Нужно идти до конца.
Вспоминая тот разговор, Павел содрогался. Господи, куда все это заведет их? Он не хотел об этом думать. Поздно. Поздно и страшно. И изменить ничего нельзя.
Время остановилось, минутная стрелка с трудом переползала с одного деления на другое, время мнилось ему бесконечностью. Наступил очередной нескончаемо долгий вечер, Павел слышал, как где-то в глубине дома шаркала шлепанцами Марина, хлопала дверцей холодильника Варюшка и умилительно возмущалась отсутствием апельсинового сока. Изредка доносилось надсадное гудение кухонной вытяжки — Марина курила. В последнее время она опять начала много курить, а ведь доктора строго-настрого запретили. Эмфизема легких. Стрелка пружинисто перепрыгнула на одиннадцать. Боже, как же еще долго. Павлу хотелось заорать в голос, выпустить наружу распирающее его напряжение, но он сдерживался, не спуская глаз с циферблата каминных часов. В двенадцать в доме наступила полная тишина, Марина с Варюшкой легли спать. Ему, Павлу, доброй ночи никто не пожелал. Изгой он теперь. Уже и в собственном доме изгой. И не по своей воле. Злой рок тяготел над ним. Жуткое, уму непостижимое проклятье. «За грехи отцов, что ли, отдуваюсь?» — усмехнулся он невеселым мыслям.
— Агнец на заклание, — эти слова он произнес вслух и внезапно расхохотался. — Агнец, ухлопавший семь человек, ха-ха-ха!!! — захлебывался он от смеха. — Вот тебе и агнец!
Его дикий полубезумный хохот гулко разносился по спящему темному дому, грозя перебудить домашних, но он не унимался. Какой-то неведомый дьявольский пароксизм хохота обуял его, и он смеялся, смеялся. Смеялся до колик в животе, до исступления.
Часы торжественно пробили час. Павел опомнился, в изнеможении откинулся в кресле и снова напряженно затих. Огонь в камине почти догорел, синеватые языки пламени с сытой неохотой догрызали остаток обуглившегося полена. Он поднялся и подбросил в гаснущую пасть здоровую березовую чурку, пламя оживилось, высоко взметнулось гибким оранжевым телом и хищно затанцевало вокруг добычи. Вслушиваясь в громкий треск горящей бересты и пытаясь отвлечься от снедающей его тревоги, Павел отхлебнул из стоящей на полу бутылки. Потом еще и еще. Мозг заволокло мутной теплой дурью, но легче не стало.
— Черт, — выругался он. — Где эта бестолочь? Почему не звонит?
Уставшие от бессонницы глаза закрывались сами собой. Осоловевший от усталости и алкоголя, он незаметно задремал.
Проснулся, словно от толчка. Часы показывали четыре утра. Он схватил телефон в надежде увидеть там пропущенные вызовы дочери. Но нет. Лиза так и не позвонила. Павел похолодел, обхватил голову руками и заскулил от безысходности. Все рухнуло. Она не смогла. Теперь их возьмут обоих. В том, что его непременно арестуют, он не сомневался, шкурой чуял, что конец близок. И был к этому готов. А ее он мечтал спасти. С самого начала мечтал. Не удалось. Он в отчаянии сжал кулаки и взвыл. Страшно, диким звериным воем.
Лежавший на коленях мобильник неожиданно встрепенулся и зажужжал. Павел судорожно схватил его и поднес к глазам. Она! Лиза! Срывающимися пальцами нащупал кнопку ответа и прохрипел:
— Слушаю.
Лиза плакала навзрыд, из ее сбивчивых объяснений он понял, что она сделала все, что нужно.
— Папа, столько крови! Я ее режу, а она дергается, будто живая, и кровь хлещет. Я еле отмылась. Вещи все там бросила, чтоб у портье подозрений не вызвать. Паспорт и деньги забрала. Свой оставила. Все, как ты говорил. Папа, мне страшно!
— Цыц, дуреха! Сколько раз предупреждал: нас прослушивать могут, — повысил голос Павел. — Успокойся и скажи мне, где ты? — услышав наконец голос Лизы, он внезапно обрел душевное равновесие.
— В какой-то дыре. Не запомнила ее названия. Маспатайя или что-то в этом роде. Маленький частный отель в пригороде, — голос Лизы сорвался, и она шумно разрыдалась.
Сквозь беспрестанные всхлипы и заикания Павел разобрал, что документы она подкинула, что никто ее не видел, что она бежала три квартала, прежде чем решилась остановить такси. Слушая дочь, он удовлетворенно кивал, на лице его светилась довольная умиротворенная улыбка.
— Умница. Я в тебе не сомневался. Сим-карту выброси, купишь новую. Позвонишь через три дня. О прилете в Бангкок сообщу. Будь предельно осторожна. Деньги отнеси в банк, оставшиеся не транжирь. Загорай, купайся, ни о чем не беспокойся. И жди. Скоро увидимся, детка. Целую.
Отключившись, он озабоченно поскреб заросшие щеки, вспомнил, что не брился уже три дня и отправился в ванную. Предстоял трудный день, и роль убитого горем отца нужно было сыграть убедительно. Он тщательно выскабливал намыленные щеки безопасной бритвой и беззаботно насвистывал. Впервые за последние две недели он чувствовал себя спокойно и уверенно. Наклонившись к раковине обмыть лезвие, он почувствовал на себе посторонний взгляд, поднял голову, взглянул в зеркало и отшатнулся от неожиданности. Из зеркальных глубин на него смотрело кровавое месиво иссеченного вкривь и вкось обезображенного женского лица. Страшные, с вывернутыми наружу краями порезы вздулись, обнажив лицевые мышцы. Неряшливые пряди черных волос свисали на лоб запекшимися кровью сосульками. Правый глаз, перерезанный наискось, — вытек, и подсохшая слизь расплылась вокруг зияющей мертвой глазницы желтоватым пятном.
