Однажды, спустя несколько дней после визита к командиру полка, во время утренней перевязки я объявил Исаю Лазаревичу, что чувствую себя вполне здоровым и прошу отпустить меня в роту.
Тот вытаращил на меня свои глаза.
– Да что вы, в своем уме-то, вам самое меньшее еще неделю сидеть тут… Там в роте кто за вами будет смотреть? Загрязните рану и только наделаете себе беды. Нет, нет, ни под каким видом. Я не имею права таких посылать на позицию, вы понимаете?
Я сидел на стуле с озадаченным видом, не зная, что мне, радоваться ли этой отсрочке или нет… Скорее всего, мне было безразлично, и я не противоречил.
Быстро прошла и эта неделя. Рана моя уже настолько зажила, что Исай Лазаревич снял повязку и торжественно, разумеется, шутя, поздравил меня с выздоровлением. Это означало, что я хоть сейчас могу отправляться в роту. Я и не стал задерживаться. Попрощавшись с Исаем Лазаревичем и прапорщиком Харитоновым и сердечно поблагодарив их за внимание, я вышел из своей халупы, сказав Францу принести мне обед в роту. Я шел по краю пыльной дороги, что-то насвистывая себе под нос и стараясь напустить на себя беззаботный вид. Но что там говорить! Что там лицемерить перед самим собой! От себя ведь никуда не скроешься. Настроение мое было не из веселых… Да и чему, по правде сказать, было радоваться? Ведь я шел не на бал, а на позицию, которая за 10 месяцев знакомства с ней наградила меня двумя ранами. Первый подарок был от австрийцев, а второй – от германцев…
Дойдя до того места, где несколько дней тому назад мы расстались с прапорщиком Муратовым, я наобум пошел по тому направлению, по какому шел и он. Дорога скоро ввела в стройный сосновый лес. Тонкая телефонная проволока, как черная нить, терявшаяся местами между стволами сосен, была моей верной путеводительницей. В лесу охватило меня прохладой и какой-то чарующей царственной тишиной… И только гордые макушки сосен, задумчиво покачиваясь, о чем-то тихо перешептывались… В воздухе пахло гарью. Говорили, что где-то далеко огромные площади лесов были охвачены пожаром. Вскоре я достиг места расположения нашего батальона. Телефонная линия привела меня прямо к окопу командира батальона. На месте убитого капитана Шмелева был теперь капитан Шаверов. По происхождению грузин, очень симпатичный и добрый человек красивой кавказской наружности. Он носил мягкие черные баки, придававшие ему молодцеватый вид, и пышные красивые усы. Смуглое лицо было теперь почти черно от загара. Нос чуть-чуть горбат. Темно-карие глаза с правильно очерченными густыми бровями смотрели на вас спокойно, но ласково. И смех у него был такой простой, задушевный.
Помню, в последние годы перед войной я часто видел капитана Шаверова летом на бульваре нашего города, прогуливающегося взад и вперед с хлыстом в руке, с заломленной набекрень шапкой и с расчесанными и, вероятно, надушенными баками. Конечно, не одну женщину он пленял тогда своей наружностью…
Но несмотря на свою воинственную внешность и принадлежность к воинственным кавказским племенам, на самом деле он не был воинственным, напротив, все время как-то увиливал от позиции. Очевидно, быть победителем женщин гораздо заманчивее и проще, чем победителем в бою…
В момент моего приближения капитан Шаверов сидел на скамеечке около своей землянки без фуражки в тени густой толпы сосен и задумчиво курил папиросу Он несколько постарел, но по наружности остался тот же. Я подошел к нему и, взяв под козырек, отрапортовал о прибытии во вверенный ему батальон. Капитан Шаверов сидя выслушал мой рапорт и затем с приветливой улыбкой пожал мне руку и предложил мне сесть рядом с ним на скамейку.
Мы запросто побеседовали с ним о том, о сем с полчаса, и, когда я собрался идти к своей роте, он крикнул вестового, чтобы тот меня проводил. Капитан Шаверов произвел на меня очень приятное и симпатичное впечатление. Простившись с ним, я пошел в сопровождении вестового, лавируя между стволами сосен без дорог и тропинок. Через несколько минут ходьбы до моего слуха стали доноситься отдельные человеческие голоса, резкий стук топора. В лесной чаще курился в разных местах сизый дымок. Запах его ударил в нос. Мы подошли к месту расположения моей роты. Еще несколько шагов, и мы очутились у землянки прапорщика Муратова. Около землянки стоял какой-то солдатик моей роты в одной нижней рубахе с топором в руках. Увидев меня, он молча осклабился. Лицо его мне показалось знакомо.
– Здоров брат!
– Здравия желаю, ваше благородие! – бойко ответил тот.
Заслышав мой голос, прапорщик Муратов поспешно выскочил из землянки и, поздравив с выздоровлением, приветливо со мной поздоровался. Мы вошли в землянку. Землянка была как землянка. Сделана она была под небольшим откосом, так что задняя стена была земляная, а боковая и передняя были сложены из небольших бревен. Потолок был заделан досками и дерном. Вместо двери был только узкий проход, закрывавшийся полой палатки. Маленькое оконце, проделанное в одной из боковых стен землянки, придавало ей жилой вид. За три недели моего пребывания в обозе я уже отвык немного от этой походной обстановки, и потому землянка, в которую мы вошли с прапорщиком Муратовым, показалась мне такой неприветливой, сырой и мрачной, что сердце мое тоскливо сжалось, точно это был какой-то погреб. Я подавил свое неприятное чувство и, разумеется, и вида не подал, что было у меня на душе. В ту же секунду я подумал, что, наверное, эти люди, не знавшие отдыха в это последнее время, отступая день и ночь и находясь в постоянном соприкосновении с врагом, чувствуют себя счастливыми и в этих землянках только потому, что их сняли с позиции и поставили в глубокий резерв. Ведь то же самое еще совсем недавно переживал и я сам… На дворе было гораздо лучше, и потому мы вышли вон и сели на скамеечку около землянки, перед скамеечкой был даже столик. А в лесу было действительно хорошо. Стройные, прямые сосны, точно многочисленное войско великанов, тесной покорной толпой окружали нас. Ветер свободно гулял и шумел только где-то вверху, но здесь внизу, словно на дне лесного моря, было так тихо, что не только говор, стук топора или чей-нибудь окрик, но даже треск разжигаемого на некотором отдалении от нас костра доносился с необычайною отчетливостью. Порой мягко, не оскорбляя слуха, доносилась с позиции канонада.
– У вас тут прямо, как на даче, – поддаваясь хорошему настроению, проговорил я.
– Да уж, после окопов это прямо настоящий рай. Да и окопы-то какие были! В ямочке пролежишь весь день, а ночью идем дальше, отступаем…
Пока мы болтали, вестовой прапорщика Муратова успел уже вскипятить чаю. Он нес в одной руке чайник, а в другой – две кружки и весело улыбался, глядя на меня.
– Здорово, брат!
– Здравия желаю, ваше благородие!
– Ну, как живешь?
– Ничего, покорно благодарим, помаленьку…
И вдруг в эту минуту все эти лица, встретившие меня с неподдельной радостью и вниманием, показались мне бесконечно дорогими, близкими моему сердцу, точно я попал в круг своей родной семьи. Оторванный на короткое время своим ранением от этой обстановки войны, обстановки, в которой люди, живя и страдая вместе, привыкают и сближаются друг с другом, я быстро почувствовал себя в своей среде, между своими людьми, и мне стало легче на душе. «Хорошо, что я не поехал домой, мне бы теперь труднее было бы привыкать!..» – раздумывал я.
