На этом снаряде, который чуть не стал для меня роковым, немцы вдруг прекратили обстрел, как будто им только этого и надо было. Неожиданный обстрел откуда-то с фланга навел меня на грустные размышления. Очевидно, противник в отношении нас занимал сильно охватывающее положение и во всякое время угрожал фланговым огнем. Это мне не нравилось. Надо было хорошенько осмотреть позицию и снять кроки. Воспользовавшись тем, что обстрел кончился, я пошел на передовую линию. У самой опушки почва была мягкая, так как дальше уже начиналось болото. Поэтому здесь были устроены наносные окопы стоя. Перед окопами шагах в двухстах были устроены засеки
[39] и проволочные заграждения. Прямо против леса версты на полторы тянулось ровное болото, а за ним вздымался высокий берег с желтоватым песочным отливом и синеющими лесами. Эта твердая земляная полоса, огибая болото, почти вплотную подходила к нашему левому флангу и где-то терялась в нашем лесу По этой полосе и проходила германская позиция. Теперь я понял, почему немцы обстреливали нас с левого фланга. Для того чтобы лучше ориентироваться и лучше рассмотреть неприятельское расположение, я решил влезть на какую-нибудь высокую сосну. По счастью, тут же на одной толстой и ветвистой сосне был устроен артиллерийский наблюдательный пункт с небольшой площадкой почти у самой вершины. Нимало не колеблясь, я полез на эту сосну. Но чем выше я забирался от земли, тем сильнее нарастало и тревожило меня какое-то странное чувство, которое я не испытывал, находясь на земле. В первую минуту я даже не мог определить это чувство. Но вскоре я понял, что это было чувство оторванности от земли. В душу закрадывался страх, что вот разорвется шрапнель или свиснет пуля, меня ранит, и я свалюсь, как подстреленная ворона, вниз и разобьюсь насмерть… И ощущение этого ужаса было так реально, так настойчиво распаляло воображение, что я на середине сосны остановился и не полез дальше. Впрочем, и отсюда можно было хорошо видеть всю окрестность впереди. Однако фантазия разыгрывалась все больше и больше. Мне стало казаться, что немцы заметили меня, и вот сейчас несколько лучших стрелков будут сбивать меня с сосны, хотя я отлично сознавал, что на таком расстоянии в гущине леса меня так же трудно было различить, как какую-нибудь маленькую козявку, копошившуюся где-нибудь в траве. И точно нарочно далеко впереди негромко хлопнул ружейный выстрел, и пуля жалобно свистнула над лесом… Сердце мое так и замерло. Я инстинктивно прижался к стволу, ожидая еще выстрела, но выстрела не последовало, и я, устыдившись своей робости, принялся смотреть в бинокль. Германская позиция была у меня как на ладони. Особенно хорошо видна была та часть, которая прилегала к нашему левому флангу. В бинокль ясно можно было различить густые ряды проволочных заграждений. Недалеко от первой линии окопов пролегала вторая. Кое-где виднелись домики. Иногда из окопа, словно из-под земли, вдруг вырастала фигура какого-нибудь немца. Фигура медленно шагала большей частью в сторону тыла и потом словно проваливалась в подземелье. Немцы разгуливали довольно свободно, не знаю уж почему, или потому, что их не было там видно из наших окопов, или просто от того, что обнаглели. У меня явилось страстное желание, как у охотника, завидевшего дичь, взять винтовку и пострелять в немцев. Но я тотчас оставил эту мысль, думая, что этой пустой забавой я только навлеку на свою роту артиллерийский огонь. Ведь немцы мстительны. По всем признакам против нас были очень незначительные силы германцев. Очевидно, все брошено на Прикарпатский фронт, где в это время происходили, как слышно, жаркие ожесточенные бои. Набросав кроки неприятельского и своего расположения, я слез на землю и облегченно вздохнул, точно совершил какой-то подвиг. Мне припомнился разговор с одним боевым артиллерийским подпрапорщиком, который говорил мне, что для него больше пытки не было, если случался наблюдательный пункт где-нибудь на дереве или, того хуже, на воздушном шаре. Пусть какое угодно будет опасное место, только бы на земле. Там если уж убьют, так убьют, а если ранят, все ничего… А уж на дереве или там на шаре зацепило тебя, полетел вниз, ну и готов…
Если сравнить слова этого артиллерийского подпрапорщика с моими собственными переживаниями, то невольно придешь к заключению, что есть много общего в чувствах и переживаниях людей, подверженных опасностям войны, и что каждый шаг сопряжен с мучительной внутренней борьбой.
От наблюдательного пункта я пошел вдоль позиции. Солдаты большей частью без поясов и без шапок, с расстегнутыми воротами гимнастерок кое-как коротали время. Некоторые, вероятно, придя из секретов, так крепко спали, что и во время обстрела должно быть не просыпались. Другие что-то чинили, иные пили жиденький чай, расположившись на корточках около почерневшего от дыма котелка. Но много было и таких, которые со скучающим видом слонялись туда и сюда, не зная, куда приткнуться и за что взяться. При моем появлении все неспавшие бросали свои маленькие делишки и, вскочив, вытягивались в струнку. Вид наших наскоро сделанных окопов без всяких укрытий и убежищ от артиллерии произвел на меня удручающее впечатление. По-видимому, наше высшее командование еще и до сих пор не научилось ценить жизнь русского солдата. И в самом деле, эта горсточка людей, героев-солдат была брошена сюда только на растерзание. По только что пережитому обстрелу, где бросало снаряды только одно орудие, можно было уже представить себе картину, что было бы, если бы по участку моей роты начали бы сразу и с фронта, и с фланга бить несколько батарей. Куда было бы укрыться моим солдатам от этого страшного артиллерийского огня для того, чтобы потом дать отпор наступающей неприятельской пехоте? Это было возможно сделать только в убежищах. Но никаких убежищ нигде я не видел, а вместо них были какие-то навесики, которые были скорее устроены от дождя, но никак не от снарядов и даже не от осколков… Следовательно, в какие-нибудь полчаса такого ураганного артиллерийского обстрела опушка нашего леса была бы сметена, и под скошенными огнем и разбитыми в щепы гигантскими соснами оказались бы уничтоженными и похороненными доблестные защитники. И, конечно, без боя наша позиция была бы отдана врагу… Ну, не обидно ли?..
Благодаря такому легкомысленному взгляду, что «чего-чего, а солдат-то в России хватит», наше высшее командование с первых же дней войны совершенно не щадило солдат и офицеров, бросая в бой тысячи человеческих жизней, не только когда это было нужно, но и когда совершенно не нужно. В результате оказались колоссальные потери, благодаря которым многомиллионная Россия к концу первого года войны почувствовала недостаток не только в снарядах, но и в живой силе. Старший унтер-офицер Городенко, завидя меня издали, поправив на ходу свои лихие усы, подошел ко мне, взяв под козырек.
– Ну что, Городенко, нет потерь от обстрела?
– Никак нет, ваше благородие, все благополучно. Вот тут только сосну сшибло…
В нескольких саженях от того места, где мы стояли, действительно лежала на земле, точно скошенная, сбитая снарядами огромная сосна с расщепленным посредине стволом. Осколки исковыряли соседние сосны. «Ну и сила! Эдакую сосну, как спичку, переломало», – подумал я.
Вернувшись в свой шалаш, я уже застал там прапорщика Муратова, который сидел у стола и писал письмо. Лицо его было бледно и являло признаки только что пережитого волнения.
