– Что с вами, дорогой Николай Васильевич? На вас лица нет.
– Проклятые немцы чуть на тот свет не отправили…
– Как так?
– Видели ту сосну, которую сняло снарядом?
– Видел.
– Ну вот я был рядом… Слышу снаряд летит прямо на меня… Я упал на землю… Трах!.. Разрыв, и сосна, как буря, ломая ветки и свистя, грохнулась в нескольких шагах от меня… Я уже и не знаю, как жив остался, ведь так близко разорвался снаряд… Только в ушах еще звенит, и голова что-то побаливает…
– Да и со мной был случай…
И я рассказал о неразорвавшемся снаряде, упавшем у нашего шалашика.
Вскоре пришла кухня. Солдаты точно ожили, с шуточками и прибауточками обступили они ее, гремя котелками. В воздухе запахло душистым солдатским супом, крепко заправленным перцем и лавровым листом. Я вышел из шалаша и присел на рядом стоявший пень. В этот момент ко мне подошел наш ротный артельщик унтер-офицер Грищенко – высокий малоросс с черными небольшими усиками. Два пальца на левой руке у него были отбиты в боях на Сане. Грищенко подал мне небольшую посылочку и письмо. Сердце мое дрогнуло. Письмо было из дому. Я хотел тотчас прочесть письмо, но потом передумал и положил его в карман.
– Ну что, братец, у вас там слышно? – обратился я к Грищенко.
– Нима ничого доброго, ваше благородие, – со вздохом ответил тот, и лицо его приняло грустное выражение.
– Гэрманэц все наступае и наступае… Уже сказывають к Перемышалю пидходэ… У наших нэма снарядов, нэма чим его бить… Ажно досадно, ваше благородие… Як так оно зробылось…
– Ну, а здесь еще долго простоим? Или, может, дальше отступать будем?
– Про то добрэ нэ слыхав, кажуть, що дальше нэ пидэм, а там уж Бог знае…
– Спасибо, что принес письмо и посылку. Теперь можешь идти.
Грищенко был одним из тех старых боевых солдат, которые высоко и гордо несли русское знамя, обвеянное победами первых месяцев войны, и потому наши тяжелые неудачи в Галиции болью отдавались в сердце героя. Невесело и мне стало от слов Грищенко. Конечно, трудно было судить, насколько все сказанное им было правдой. Очевидно было только то, что наша армия подошла к последней оборонительной линии Сана с крепостью Перемышлем в центре и что даже здесь у нас ощущается недостаток в снарядах. Германская батарея безнаказанно только что обстреляла нас, но в ответ не откликнулось ни одно наше орудие, словно у нас и совсем нет артиллерии.
Я вспомнил про письмо. С лихорадочной поспешностью я его разорвал и принялся читать. По мере того как я читал, милые и дорогие мне образы матери и сестер встали передо мною как живые, и на мгновение мысленно я переселился в обстановку родной семьи.
В письме мать в ласковых, нежных выражениях писала мне, что они все очень были взволнованы моим ранением, и укоряла меня за то, что я не воспользовался своим правом и не приехал домой. «…Почему же ты не захотел приехать к нам, мой милый, бедный мальчик? – писала она. – Мы так тебя ждали, мы так за тебя горячо молились Богу… Для нас было бы такое счастье тебя видеть и ухаживать за тобой… Где-то ты теперь, моя родная деточка, здоров ли? Пусть Господь милосердный тебя хранит…»
Слезы навернулись у меня на глаза. Бедная мать. В простоте своего доброго и бесхитростного сердца она не понимала и не могла понять всего сложного душевного процесса, происходившего во мне. Она и не подозревала того, что я всей душой рвался домой и страдал от того, что сам себя удерживал от этой встречи с родной семьей. Слишком заманчиво, слишком прекрасен был этот мир, оставшийся позади меня. Быстро, как сон, пронеслись бы дни пребывания в родном доме, и тем мучительнее были бы минуты разлуки…
Так потекли похожие один на другой наши дни на описанной позиции в лесу. Участок действительно оказался очень спокойным, если не считать ежедневных непродолжительных обстрелов легкой или мортирной батарей. Впрочем, эти обстрелы бывали только раза два в день, и мы уже успели к этому привыкнуть, как к чему-то неизбежному, тем более что по счастливой случайности они не причиняли нам почти никаких потерь. Противник на участке моей роты держался совершенно пассивно. Но зато на участке соседней с нами слева роты, там, где германские окопы сходились с нашими на очень близкое расстояние, постоянно, и ночью, и днем, резко хлопали ружейные выстрелы немцев, глухо отвечали наши. Время от времени быстро застрочит чей-нибудь пулемет и вдруг умолкнет. Иногда в той же стороне раздавались какие-то мощные разрывы, после которых долго гудело по лесу эхо. Это немцы бросали из миномета мины. Я благодарил Бога, что мне попался такой спокойный участок. Дни стояли теплые и сухие. Всюду была ласкающая взор нежная зелень. По голубому небу, как белые сказочные лебеди, мягко плыли облака. И, точно соперничая с ними, то исчезая в них, то снова выныривая, гордо гремя мотором, пролетал порой германский аэроплан. В воздухе пахло гарью не прекращавшихся лесных пожаров. Но этот запах вскоре стал такой же необходимой принадлежностью нашей жизни, как и торчавшая весь день на горизонте немецкая колбаса, как и эти ежедневные обстрелы мортирной батареи с фланга и легкой с фронта, как и одни и те же разговоры с Грищенко о разных слухах, как и вообще все то, что составляло обстановку нашей боевой жизни того момента.
Каждый день я спокойно оставлял позицию и уходил на несколько часов куда-нибудь в тыл, конечно, недалеко, в какое-нибудь уединенное место в лесу чтобы не видеть и не слышать никого и чтобы ничто мне не напоминало позицию. Я даже раздобыл из обоза какую-то книгу и, как вырвавшийся на свободу школьник, чуть не вприпрыжку, торопливо шел на свою прогулку. Выбрав какое-нибудь хорошенькое местечко, я ложился на шелковистую мягкую траву и, утопая в ней как в перине, нежась на солнышке, предавался своим не то думам, не то мечтам или просто читал.
В такие минуты я забывался. Мне казалось, что все пережитое было каким-то кошмарным сном и что этого ничего уже больше не будет. Но тяжко ухнувший где-нибудь снаряд или щелкнувший ружейный выстрел возвращали меня к роковой действительности. В такие минуты уединения самые разнообразные мысли вереницей проносились в голове. Я с нежностью и подолгу думал о своем родном доме, думал о том огромном непостижимом счастье, если бы мне суждено было живым и невредимым вернуться туда опять. Жизнь, как далекая, прекрасная сказочная фея, манила меня в свои объятия, обещая неизъяснимые наслаждения. Душа моя, как юная нежная узница, закованная в цепи и брошенная в этот кромешный ад войны, рвалась вон из этого пекла, к свету, солнцу, навстречу к неизведанным еще радостям жизни…
Или вдруг мои мысли перескакивали на войну, на наши последние неудачи, и тогда душу мою заполнял новый поток глубочайших, как пучина морская, чувств, в которой мой жалкий человеческий ум, как утлый челн или, лучше, как ничтожная скорлупа, носился по прихоти пенящихся волн. В такие моменты все личное, эгоистическое уходило куда-то в сторону и превращалось в ничто по сравнению с вечными непостижимыми законами природы, которыми управляет предвечный Бог и в тайну которых еще не проник ни один смертный. Жизнь так прекрасна, но в то же время полна таких противоречий. Вот теперь ты лежишь где-нибудь недалеко от позиции на мягкой траве, смотришь, как деловито копошатся в траве маленькие букашки, как порхает с цветка на цветок легкокрылая бабочка, как прожужжит какой-нибудь жучок… Все вызывает мирные, жизнерадостные настроения… И там, за роковой чертой позиции сидят такие же самые люди, как и я сам, но только не русские, а немцы, которые так же, как и я, имеют свои привязанности и хотят жить. Мы не питали друг к другу личной ненависти. Но, несмотря на все это, неумолимый рок и запутанность человеческих и международных отношений сделали то, что мы стали один против другого с винтовкой в руках, разъяренные как дикие звери, готовые друг друга разорвать. И вот земля оросилась новыми потоками невинной человеческой крови. Потускнел великий и чистый идеал любви, возвещенный Христом, втопталась в грязь и обагрилась кровью великая заповедь «Не убий».
