Но вот новая волна мыслей и чувств… Космополитические настроения вдруг сменяются узконациональными. Во мне вдруг закипают горячие патриотические чувства. Все сильнее, все шире захватывают они мою усталую душу… Разгром наших армий на Карпатах вызывает во мне беспредельную горечь и тоску, но в душе нет отчаяния, потому что еще не поколебалась вера в Россию, в силу русского народа, который, как мне казалось, сумеет с честью выйти из этого тяжелого испытания. Нет, Россия не должна быть побеждена, нет, нет!.. И снова в душе рождалась готовность на новые жертвы, новые подвиги…
В один из таких дней я как-то забрался недалеко от позиции в густые поросли лозняка и молодого орешника и, лежа в тени на траве, углубился в самого себя. Место было настолько уединенное и поросшее кустами, что в двух шагах меня нельзя было бы различить, где я лежу, но в жизни, а особенно на войне, не знаешь, что будет с тобой через секунду Так и я едва не стал жертвой шальной пули. Время было обеденное. На фронте стояла полная тишина. Вдруг где-то далеко впереди прямо против того места, где я находился, слабо щелкнул одинокий ружейный выстрел: по-к-к!.. точно он предназначался специально для меня, и пуля, стреканув в чаще, словно с силой брошенный камень, ударилась оземь совсем рядом со мной. Это было так неожиданно для меня, что я даже привскочил.
– Тьфу ты, окаянная! – в сердцах бросил я, озадаченно поглядывая в сторону врага. Но, конечно, это была простая случайность.
Так незаметно прошло две недели. Где-то в стороне бушевала военная гроза, небо и земля содрогались от грохота канонады, сверкали молнии разрывов, сыпал свинцовый дождь, но в нашем уголке было затишье, точно это была какая-то бухта, окруженная со всех сторон высокими горами, куда судьба занесла наши ладьи от бури… Но вот отовсюду поползли к нам зловещие черные слухи. С тревогой мы к ним прислушивались. Говорили, что Перемышль пал и что наши обозы уже под Владимиром-Волынским… Последняя преграда, река Сан, где задержались наши галицийские армии после ожесточенных боев, перешла в руки врага, и наши утомленные войска ступили уже на родную землю… Враг неотступно за нами следовал, почти вся Галиция была уже ими занята, оставался небольшой уголок, занимаемый нашим корпусом, который клином вдавался в неприятельское расположение, и будь под рукой у нас здесь сильные, свежие резервы, ими ударом во фланг могли бы остановить победоносное германское наступление. Но что мы могли сделать собственными силами, когда в ротах у нас оставалось по 40–50 человек, а на каждую батарею приходилось только по несколько десятков снарядов? Тем не менее наше высшее командование, как утопающий, хватающийся за соломинку, решило для отвлечения германских сил, оперировавших на Сане, бросить в наступление нашу дивизию. Главный удар должен был нанести Вологодский полк нашей дивизии, стоявший левее нас, а нашему полку было приказано только поддержать вологодцев. За несколько дней до этого наступления почти все легкие и тяжелые батареи нашего корпуса снялись со своих старых позиций и заняли новые позиции в районе одного только Вологодского полка. До самой последней минуты мы ничего не знали. Я уже бросил свои прогулки в лес и ни на один шаг не отлучался от позиции. Суровая неумолимая действительность приковывала к себе и, как дым, рассеивала пустые мечты и иллюзии. В воздухе запахло грозой. Все мы насторожились и ждали, что будет. Ждать пришлось недолго.
На рассвете 25 мая левее нас разом загрохотали десятки орудий. Лес застонал от этого неумолчного грома. В первый момент мне показалось, что это немцы подготовляют наступление. Мы с прапорщиком Муратовым выскочили из своего шалаша и, взволнованные, бросились на передовую линию. Солдаты тоже засуетились и с тревожными заспанными лицами бросились к ружьям и заняли свои места у бойниц. Но в стороне германцев все было по-прежнему спокойно, незаметно было ни малейшего шевеления. Так в напряженной тишине прошло несколько минут. Вдруг впереди, с того берега болота грозно загремел орудийный залп: «Бррр-румм-бу-бумм! Вжж-у-у… Бах-ба-ба-бах!» Снаряды с грохотом разрывались позади нас, где-то в лесной чаще. Снова залп. «Вжж-и-и-у-у-у…» – со страшной силой на мгновение свистнули снаряды. Теперь, казалось, они угодят в самые наши окопы. «Ба-ба-бах-бах!..» Снаряды разорвались между нашими окопами и проволочным заграждением, завизжали осколки, посыпались комья земли… Я видел, как изменились в лице некоторые солдаты, как изобразился ужас в их глазах, некоторые торопливо крестились, вплотную прижавшись к стенке окопа и тупо глядя по сторонам.
Вскоре открыла огонь хорошо знакомая нам фланговая германская мортирная батарея. Гранаты с треском и грохотом ломали деревья, взрывали столбами землю у самых наших окопов… Вверху звонко лопали шрапнели… Воздух сотрясался от орудийных раскатов и от ураганного огня артиллерии слева. Ничего нельзя было расслышать в двух шагах. Было уже несколько раненных осколками. Наш ротный фельдшер Новиков самоотверженно работал под огнем, делая им перевязки.
Вдруг левее нас на участке соседней с нами роты затрещали пулеметы, и германцы открыли частый ружейный огонь. Ввиду близости германских окопов ружейная трескотня звонко раздавалась в лесу и создавала впечатление, что немцы стреляют исключительно разрывными пулями: «Так-та-тах-тррр-ах-так-та-та-тах». «Ту-ту-ту-ту-ту-ту!!! – выстукивал пулемет, ему наперебой трещал другой, и все это покрывалось громом артиллерии. Наша легкая батарея отвечала редкими выстрелами. Среди этой ужасающей разрушительной силы артиллерийского огня со всем его громом, треском, шумом и воем мы все чувствовали себя такими ничтожными, беззащитными. Я силился сообразить, что все это значит, но в этом аду трудно было что-нибудь понять. Но вот пригнувшись с взволнованным лицом подбегает ко мне какой-то солдатик и кричит мне:
– Ваше благородие! К телефону!
В шуме канонады и грохота разрывов я едва мог расслышать, что он сказал. Телефон находился в нескольких десятках шагов тут же в окопах. Расстояние было хотя и небольшое, но под таким огнем прямо жутко было двинуться с места. Однако делать было нечего. Мне сообщилось волнение, охватившее всех нас, душу помимо моей воли охватывала паника, и мне приходилось напрячь все свои нравственные силы, чтобы по крайней мере хоть наружно ничем не выдать своего волнения…
То останавливаясь, то припадая к стенке окопа в тех случаях, когда снаряды рвались близко, то быстро опять устремляясь дальше, я кое-как добрался до телефона.
Сердце мое стучало молотком. Телефонист с бледным вытянувшимся лицом, стоя на коленях, держал трубку обеими руками, не отрывая ее от уха. Чуть повернув голову в мою сторону, телефонист снова принял прежнее сосредоточенно-серьезное выражение и принялся кричать в трубку.
– Первый батальон! Первый батальон! Слушаешь?
Телефонист несколько раз отрывисто нажал клапан трубки. «Ту-ту-ту-тууу…» – слабо, как далекий рожок стрелочника, отзывался телефон.
– Первый батальон!.. Слушаешь?.. Я передаю трубку ротному командиру!
Я принял трубку. Сквозь гул орудий я едва мог разобрать отдельные слова капитана Шаверова.
– Прика… Вы слушаете?.. Немедленно… Наступление… Слуш…
