Снова в отдалении загрохотало, и другая шрапнель гулко лопнула над самой площадью. В деревне поднялась суматоха. Бабы заголосили, дети подняли визг, жители сломя голову бросились «ховаться» кто куда мог. Снова зловещий взвизг, и одна за другой блеснули белыми облачками две шрапнели. Снова вдали загремело, и мгновенно две гранаты с грохотом вскинули кверху два столба земли и дыма у самого стада.
Испуганные животные с диким ревом, задрав хвосты, бешено носились по площади, увеличивая только тем суматоху… Слышалось жалобное мычание раненых коров. Одна из них с перебитыми ногами, обливаясь кровью и прихрамывая, инстинктивно искала какого-нибудь убежища, другие же бились в предсмертной агонии…
Жаль как-то было смотреть на этих бедных животных, невольно ставших жертвой человеческой ненависти и злобы…
Приблизительно с полчаса продолжался этот обстрел, который, впрочем, не причинил нам особого вреда. Когда солнышко закатилось и на землю опустились первые вечерние сумерки, деревушка словно ожила. Жители повылезли из своих погребов, куда они запрятались от обстрела, едва придя в себя от пережитых страхов. Солдаты, подтрунивая над их робостью, мимоходом заигрывали с панненочками.
За этот год оккупации Галиции местное население так привыкло к нашим войскам, что нередко со стороны жителей можно было наблюдать случаи самой искренней симпатии и дружбы к нам. В тот же вечер был получен приказ ввиду возможности обстрела со стороны противника деревни N перейти в следующую деревню, двумя верстами дальше. Мы были уверены, что здесь, имея позади себя такую серьезную преграду, как Сан, мы окончательно остановимся и дальше отступать не будем.
Но каково же было наше разочарование, когда через три дня ночью ползшей был приказ о немедленном отступлении, несмотря на то что на фронте нашей дивизии немцы даже и не пытались переправиться через Сан. Очевидно, нам нужно было опять выравнивать фронт, так как наши левофланговые галицийские армии продолжали отступать под напором врага.
По слухам, уже пала Рава-Русская, и передовые части противника были уже под Львовом… Сердце обливалось кровью при воспоминании об этих местах, через которые в начале войны победоносно шествовала наша доблестная армия. А теперь все это мы отдавали обратно врагу, и чувствовалось, что теперь уже навсегда, так как не воскресить уже того могшего русского духа, которым воодушевлены были наши войска, начиная от Верховного главнокомандующего и кончая последним солдатом, как не поднять из могил эти сотни тысяч павших героев, устлавших своими телами поля Восточной Пруссии, Польши и Галиции.
Одновременно с разгромом наших левофланговых армий немцы теснили и наш крайний правый фланг у Балтийского моря, и, таким образом, первая половина плана немцев, заключающаяся в том, чтобы охватить с двух сторон передовой польский театр войны и принудить наше командование очистить его, близка была к осуществлению. Вторая же важная половина этого плана имела целью отбросить наши армии в глубь России и принудить ее к сепаратному миру. И если про первую половину этого смелого плана, как увидит впоследствии читатель, можно сказать, что она блестяще была выполнена австро-германскими соединенными силами, то вторая, самая существенная, от которой для Германии зависело быть или не быть, не была осуществлена благодаря стойкости и мужеству русской армии, и в этом ее историческое значение. Приняв на себя в 1915 году главный удар Германии, тяжко раненная Россия однако не сдалась на милость победителя и не заключила сепаратного мира ни в эту тяжелую годину ни в последующие 1916 и 1917 годы. Россия пожертвовала собой для общесоюзного дела. А тем временем наши союзники окрепли настолько, что смогли победить непобедимую Германию.
Но я, однако, забежал слишком вперед. Вернемся к рассказу.
Уже поздно ночью был ползшей приказ об отступлении. Мирно спавшая доселе наша деревушка N в мгновение ока зашевелилась. Замелькали обозные фонари, зафыркали взбудораженные лошади, заспанные солдаты ругались спросонку, нехотя собираясь в поход. Мне до смерти еще хотелось спать, а затомленное дневным переходом тело еще просило отдыха, но война не знает жалости, и в этом случае приходилось исполнять ее суровые веления. Да и что значат все эти недосыпания, недоедания, холод или жажда и всякие другие лишения по сравнению с ужасами самого боя? Ведь и на больших маневрах в мирное время войска испытывают много лишений, но все это лишь ничтожная и жалкая капелька всего того, что заключается в одном только слове «война». Наскоро одевшись и нацепив револьвер, я поспешил выйти из халупы на свежий воздух, чтобы скорее разогнать сон. Левее от далеких пожарищ небо подернулось багровым отблеском. Где-то гудела неясная канонада.
Прапорщик Муратов уже был на дворе. Изредка он светил своим электрическим фонариком, и на мгновение ярко освещались или часть сарая, или кусок изгороди; щурящиеся на свете солдаты, приглаживали свое тяжелое походное снаряжение.
– Ну, поживей, поживей, ребята! Пошевеливайся! – покрикивал прапорщик Муратов.
«Вот честная русская натура, – подумал я про него, – скромный армейский прапорщик, а ведет себя как герой, ведь с самого первого дня войны он не выходил из строя, принимая участие во всех боях, всегда подавая пример самоотвержения и мужества, разве это не подвиг?»
Уже брезжил рассвет, когда наш полк выступил из деревни и потянулся походной колонной по пыльной дороге, взяв направление на северо-восток. Здесь кстати будет сказать, что наша 3-я армия по стратегическим соображениям отступала не прямо на восток, а уклонялась все более и более к северу, в сторону Люблина и Холма. Таким образом, район операции нашей армии переносился из Галиции в Польшу, и главная ее задача, по всей вероятности, заключалась в том, чтобы прикрыть отступление наших частей, действовавших в Польше.
Разумеется, от нас тщательно скрывалось истинное положение вещей, но действительность говорила сама за себя, а если к этому прибавить доходившие до нас слухи и сухие сводки боевых операций, то картина представлялась довольно полная и, нужно сказать, безотрадная. По всему фронту от Балтийского моря до границ Румынии наша армия, истекая кровью, поспешно отступала. Недостаток снарядов и пополнения живой силой не давал возможности остановиться и дать должный отпор вооруженному до зубов, зазнавшемуся врагу. По слухам, в России во всех слоях общества забили тревогу. В предфронтовых местностях поднялась паника. Тысячи беженцев хлынули внутрь России, наводя своими рассказами еще большую панику. Необычайный подъем духа и патриотическое воодушевление как армии, так и населения сменились теперь унынием и затаенным озлоблением против существующего порядка, приведшего нашу армию в такое катастрофическое состояние.
Но наряду с темными силами великой страны, вроде Распутина, Сухомлинова, Мясоедова и других, подняла свой голос и наша забитая общественность. Все поняли, что Россия очутилась на краю гибели, и, так или иначе, в тылу с неимоверными трудностями и препятствиями началась организационная работа по обороне страны. Одним из главных требований общества была мобилизация промышленности. И, как знать, если бы военный министр генерал Сухомлинов не отверг бы с негодованием этой идеи и если бы мобилизация промышленности была бы проведена в самом начале войны, как это сделала Германия, то еще большой вопрос, имела ли бы место после того галицийская трагедия? Можно с уверенностью сказать, что ничего подобного не произошло бы. Всем известно, как велико было значение артиллерии в мировую войну. Это отлично учли немцы, и потому свои знаменитые «прорывы» они исключительно базировали на ураганном огне артиллерии. Этому могучему роду оружия могло и должно было быть противопоставлено такое же самое оружие, то есть артиллерия. Наша артиллерия и без того была малочисленна, и когда она осталась без снарядов, то значение ее свелось почти к нулю. И чего же можно было ожидать от нашей почти безоружной несчастной армии? Каких еще подвигов от нее требовать? Она делала самое большое, что могла: она умирала, но не сдавалась…
