Чем ближе подходили мы к границе, тем беднее выглядели небольшие деревушки, тем хуже становились дороги. Наконец, около пяти часов дня дорога вышла в сосновый лес, под тенью которого мы оживились. Мы пересекли не особенно широкую песчаную дорогу, к которой с обеих сторон подступали стеной желтоствольные сосны. Если бы ни покосившийся пограничный столб с полинявшими национальными цветами, то никогда нельзя было бы подумать, что это уже граница. Она производила впечатление обыкновенной проселочной дороги.
Не у меня одного, но и у многих солдат моей роты, помнящих торжественный переход с музыкой границы в 1914 году, описанный мною в начале книги, сжалось сердце при виде нашей границы, которую мы переходили теперь вновь, но только обратно с таким жалким, расстроенным видом.
Какая противоположность!
В тот раз, почти год тому назад, мы горели пламенным порывом вперед, и звуки веселого церемониального марша только еще более разжигали в нас боевое воодушевление. Россия казалась нам непобедимой, и мы плюнули бы в глаза тому, кто осмелился бы сказать, что не пройдет и года, как наша многострадальная, почти безоружная армия, истекая кровью и отчаянно отбиваясь от наседающего врага, отхлынет назад к тому самому месту, откуда она начала свой победоносный путь к Кракову и к Карпатам.
Но что делать? На все воля Божья!
Мы приняли на себя в 1915 году страшный удар Германии, обрушившейся на нас чуть не всеми своими силами, и тем самым дали возможность нашим союзникам еще более окрепнуть и подготовить почву для нанесения решительного удара Германии. Но условия совершенной войны настолько сложны и многообразны, что для этой цели требовались не только месяцы организационной работы в тылу и на фронте, но даже целые годы. Подавленные и удрученные нашими тяжелыми неудачами, оставшиеся без снарядов и без резервов, мы, естественно, ожидали немедленного энергичного наступления нашей верной союзницы Франции, но она не предпринимала операций в широком масштабе, словно чего-то выжидая. Эта медлительность вызывала в нас неудовольствие и разочарование в наших союзниках. Эти чувства, как таковые, были естественны для данного момента, от которого, как нам казалось, зависела участь всей кампании. Но наша оценка событий и вообще все наши рассуждения из области высшей стратегии напоминали собой детский лепет, не больше. Ведь, проще говоря, мы ничего в этом не смыслили. Даже военные авторитеты с самого возникновения войны расходились в мнении о том, где решится участь кампании: на Восточном или на Западном фронте. Мы, конечно, были уверены, что участь войны решит Россия и что последний сокрушительный удар Германии будет нанесен именно на Восточном фронте. Но только теперь, спустя несколько лет после войны, когда великие события мировой войны завершили свой исторический круг и нам представляется грандиозная картина титанической борьбы народов во всей своей полноте и неизменности, только теперь, говорю я, видно, как жестоко ошибались те, которые забрасывали грязью наших доблестных союзников и злостно критиковали их образ действий. Только теперь, после разгрома Германии союзниками на Западном фронте, несмотря на выход России из строя в 1918 году, все друзья союзников и их тайные и скрытые враги должны были признать тонкую расчетливость, необычайную прозорливость, достойные удивления мужество и выносливость наших доблестных союзников и необычайные творческие способности в области промышленности и военной техники.
Изнемогая под ударами Германии, мы, естественно, бросали свои умоляющие взоры в сторону Франции, как бы говоря: «Мы спасли тебя в августе 1914 года, дав тебе победу на Марне, протяни же и нам теперь дружественную руку помощи, ибо мы погибаем…» Но Франция в то время не была еще готова. Она рвалась нам помочь, но высшие стратегические соображения умеряли этот порыв, так как преждевременное, неподготовленное выступление Франции могло роковым образом отразиться на исходе всей войны. Поэтому, болея за нас душой и веря в грядущую окончательную победу над Германией, она слала нам с далекого запада лишь лаконическое: «Держитесь, сколько можете, но не заключайте сепаратного мира». В этом пожелании, казалось, заключалась историческая правда, и если бы Россия до конца держалась бы этого мудрого совета, то картина была бы другая. Примером тому могут послужить героическая Бельгия и Сербия, которые не пошли на унизительный сепаратный мир, хотя их территории почти целиком находились в руках врага. Но они дождались победы над Германией, и их жертва и верность союзникам не были забыты при заключении Версальского мирного договора. Так следовало поступить и России.
Но я опять сильно уклонился в сторону. Да просит мне любезный читатель эти невольные отступления, от которых мне трудно удержаться, так как слишком много пережито всеми нами в эти годы великих испытаний России. Хочется еще многое сказать, но пока вернемся к рассказу.
Итак, мы вступили в пределы Польши, и в нескольких верстах от границы наш батальон расположился на отдых в небольшой бедной деревушке Поляски, составляя собою резерв 20-го Галицкого полка, который впереди, примерно в версте, заняв боевую линию, окопался. На этом я и закончу настоящую главу.
Деревня Поляски, где мы стояли, отвечала своему названию, так как действительно приграничный лес кончался, и вокруг нас была холмистая песчаная местность, кое-где поросшая кустарником. Местами синели перелески. После Галиции, в которой почти год протекали наши боевые операции, бедность нашей культуры бросалась в глаза. Невзрачные деревушки с соломенными крышами, убийственные дороги, убогие поля со многими пустырями, тонущее в беспросветной нужде население – все это была печальная русская действительность. Тем не менее худое или хорошее, но все это было наше, и потому, вступив в пределы своего отчества, мы тем больнее почувствовали горечь нашего отступления. Однако утомление войной в то время уже настолько стало сказываться в рядах нашей армии, что я уже ни в самом себе, ни в солдатах не заметил ни малейшего подъема духа, который высшее командование старалось поднять в нас своими приказами, усиленно подчеркивая, что враг вторгся в пределы нашей Родины и что во что бы то ни стало его нужно прогнать, не щадя своей жизни. Солдаты, потерявшие всякую надежду на скорое окончание войны и утратившие веру в начальство в связи с нашими тяжелыми неудачами, были настроены апатично, но сознание воинского долга было у них еще настолько глубоко, что они безропотно шли на верную смерть, если это от них требовалось. Таким образом, говоря короче, я не замечал в солдатах, по крайней мере в своей роте, слишком большого рвения броситься и разбить врага, но и так называемого позорного пораженчества, которое уже успело себе свить гнездо в тылу в России, здесь у нас и в помине не было: слишком еще живы были в памяти картины блестящих побед над жестоким врагом, слишком сильна была еще вера в Россию…
Часов около девяти на передовой линии послышалась ружейная перестрелка, а наша батарея, стоявшая неподалеку от деревни Поляски, дала несколько очередей. Очевидно, противник вошел уже с нами в соприкосновение. Несмотря на близость позиции, наш батальон расположился на ночлег в Полясках, и вскоре все вповалку спали под охраной дневальных и караула, выставленного на краю деревни. К счастью, ночь прошла спокойно. Противник, утомленный так же точно, как и мы, форсированным маршем, держался пассивно. Утром, едва взошло солнышко, как загремела неприятельская артиллерия, обстреливавшая наши окопы. Временами раздавались мощные раскаты тяжелых снарядов, от которых дрожали все стекла в Полясках. Деревня Поляски была скрыта от взоров противника небольшой возвышенностью впереди. Если бы не это обстоятельство, то немцы не упустили бы такой соблазнительной цели и тотчас подвергли бы нас обстрелу Напившись чаю, я взял бинокль и забрался на этот холмик. Местность была холмистая, но наши окопы были хорошо видны. То впереди меня, то правее, то левее низко над землей мелькали белые шрапнельные облачка и, долго не рассеиваясь, неподвижно повисали в воздухе. Крякающие «чемоданы» вздымали кверху черно-бурые столбы дыма и земли. Германские батареи стреляли залпами, и это очень похоже было на раскаты грома. Между тем наша артиллерия молчала, словно ее совсем и не было. Да, борьба была слишком неравная… В душе подымались горькие чувства… Вдруг над головой, точно молния, взвизгнули снаряды: «Вж-и-и-у-у-ба-бах!» От неожиданности я вздрогнул и оглянулся. Позади Полясок, сделав перелет, лопнули две шрапнели. Немцы нащупывали Поляски, зная расположение ее по карте и предполагая наличие там нашего резерва. Направление было взято правильно, и мое пребывание на вершине холма впереди Полясок становилось рискованным. Но я страшно любил наблюдать артиллерийскую стрельбу, и хотя в данном случае я рисковал своей головой, но любопытство взяло вверх, и я остался на месте как прикованный. Через несколько минут снова с бешеной быстротой и страшной силой пронизали воздух шрапнели и разорвались почти на том же месте. Немцы не могли точно корректировать свою стрельбу, так как даже с воздушной колбасы алюминиевого цвета, торчавшей неподвижно вдали, им плохо видны были Поляски. Поэтому, думая, что уже пристрелялись, они пустили по Поляскам несколько снарядов и затем перенесли огонь правее по небольшому леску, за которым, по их мнению, стояла наша легкая батарея. К десяти часам утра канонада стихла, и я спустился в Поляски. День прошел в неопределенных ожиданиях. Было ясно, что мы задержались у Полясок ненадолго, так как не было никаких признаков того, что мы собираемся здесь дать серьезный бой противнику. Резервов у нас в тылу не замечалось, и наша артиллерия жалела снаряды даже на пристрелку. Мы были уверены, что не далее как этою ночью мы будем отступать дальше, но каково было наше удивление, когда в 6 часов пополудни ни с того ни с сего был получен приказ о немедленном выступлении на позицию для смены 20-го Галицкого полка.
