– Немцы!! Немцы!!!
В то же время две солдатские фигуры быстро приближались ко мне. Это был дозор, поддерживавший связь с 42-й дивизией. Запыхавшись, они взволнованно доложили, что в прорыв колоннами прут немцы… Все стало ясно. Знакомая мне лихорадочная дрожь охватила меня. Не успел я разинуть рот и крикнуть, чтобы открыли огонь, как солдаты сделали это без меня. Все сразу, точно по уговору, открыли такую отчаянную стрельбу, что, как говорится, небу было жарко. Заработал мой пулемет, к нему присоединился правофланговый пулемет 42-й дивизии.
В уши ударяли ружейная трескотня и стук пулеметов, смешивавшиеся со сплошным шипением пуль. Впереди в посеревших сумерках действительно можно было различить колыхавшиеся живые человеческие массы. Ударила откуда-то из-за Полясок наша батарея. Блеснуло впереди несколько разрывов. Батарея 42-й дивизии открыла беглый огонь по прорыву.
При блеске рвавшихся шрапнелей отчетливо вырисовывались стремительно наступавшие колонны немцев, среди которых можно было заметить замешательство, вызванное нашим неожиданным дружным огнем. Вероятно, немцы рассчитывали напасть на нас врасплох, но это им не удалось. Германская артиллерия развила бешенный огонь по нашему тылу. Земля дрожала от гула орудий. Снаряды с пронзительным воем проносились вверху, и не успевали они разорваться, как уже гремели следующие залпы. Всю силу своего огня немцы, конечно, перенесли на нашу батарею, но она точно была неуязвима. Иногда она умолкала, и в такие минуты нам казалось, что ее уже уничтожили немецкие снаряды, но вдруг, точно из-под земли, она снова открывала огонь. Шрапнели рвались в самой гуще немцев, опустошая их ряды. Наш ружейный и пулеметный огонь не ослабевал ни на минуту, и чувствовалось, что врагу не сломить нашего стойкого сопротивления. С величайшим напряжением всего своего существа я следил за ходом боя. Ни откуда никакой помощи мы не могли ожидать, так как главные силы нашей дивизии уже давно ушли, и нам по стратегическим соображениям приходилось принять на себя этот жестокий арьергардный бой. Немцы приостановили свое наступление, и с рассветом успех боя определился в полной степени. Немцы отхлынули назад и, провожаемые нашим дружным огнем, рассеялись по своим окопам. Тотчас же германские батареи начали жестоко бить по нашим окопам. Мгновенно огонь наш стих, и мы беспомощно прижались к самому дну окопов, исполнившись ужаса перед этой страшной разрывной силой тяжелых и легких снарядов, от которых мы здесь нигде не могли спастись, и приходилось с тупой покорностью ожидать смерти… На поверхности окопов был неописуемый ад. Можно было помешаться от этого ужасающего грохота гранат, покрывавшего собой залпы орудий, вырывая около наших окопов все новые и новые воронки. Земля сотрясалась от этих страшных ударов. Осколки визжали и пели на разные лады. Страшно было даже подумать высунуться теперь наверх. Действие неприятельской артиллерии было подавляющее… Я закрыл глаза, уткнувшись носом в самое дно своего окопчика, с трепетом и ужасом ожидая, что какой-нибудь шальной снаряд попадет в мой окоп и разорвет меня на куски. Но это не случилось.
Когда огонь германских батарей заметно ослабел, и я почувствовал себя живым и невредимым, я немного высунулся из своего окопа. Впереди наших окопов в бинокль виднелись разбросанные повсюду неподвижные тела убитых немцев. Бой затихал; душу охватывало упоительное состояние покоя и удовлетворенности. Но вдруг я заметил в бинокль что-то странное левее своей роты. Со стороны леска, где должны были быть, по моему мнению, еще части 42-й дивизии, на нас двигалась какая-то цепь во фланг.
«Неужели немцы?» – с ужасом подумал я и похолодел, опустив бинокль и напряженно соображая, что теперь делать. Мысль напряженно работала. «Не может быть, чтобы это были немцы… Откуда они могли там взяться?…» И я опять поднимал бинокль и с сильно бьющимся сердцем всматривался в цепь, которая подвигалась все ближе и ближе… «Немцы!!! Вероятно, сорок вторая дивизия отступала, не предупредив нас…» – безнадежно мелькнуло у меня. В этот момент, запыхавшись, подбежал ко мне вестовой командира батальона и подал записку. В ней кратко стояло: «Приказываю вам держаться и не отступать впредь до особого распоряжения. Кап. Шаверов».
Я судорожно смял записку в руках и бросил ее в сторону. Во мне на мгновение вспыхнула мучительная борьба. Что было делать? Буквально исполнить приказание – это значило неминуемо попасть в плен, так как сомнений не было: немцы обходили наш фланг. Неисполнение же приказания грозило мне судом. Но, с другой стороны, на моей совести лежало несколько десятков солдатских жизней и прапорщика Муратова, участь которых зависела от того или иного моего решения. Среди охватившего меня волнения под влиянием физической и моральной усталости и расстроенного ужасами боя воображения во мне самом проснулись и робко заговорили неясные слабые человеческие чувства, готовые было уже поддаться искушению с тем, чтобы исполнить формально приказ и отдаться в руки немцев. «Оставайся, ты должен исполнить приказ… Попадешь в плен… Ты не будешь виноват… и все, все кончится… Не будет ни этих окопов, ни свиста пуль, ни треска снарядов… Гром войны отодвинется далеко от тебя, и жизнь твоя будет в безопасности». Такие соблазнительные мысли промелькнули в моей голове. Мне почему-то не пришли на ум страдания и унизительное положение в плену, которые в действительности хуже всякой смерти. В то время мое человеческое, телесное «я», утомленное тяготами войны, желало одного: какой бы то ни было ценой сию же минуту вырваться из этого ада, а потом будь что будет… Но, конечно, это была минутная слабость, простительная в условиях того момента. Я с отвращением и негодованием отбросил от себя эту позорную мысль. Мне даже стыдно было, что подобная мысль могла прийти мне в голову, и я чуть не плюнул от отвращения… Но медлить с решением уже было нельзя: германская цепь уверенно и быстро продвигалась вперед. Уже светало. Едва я прочел записку капитана Шаверова, как с бледными взволнованными лицами ко мне подбежали два солдатика. Это был второй дозор, посланный для связи с 42-й дивизией.
– Ваше благородие, сорок вторая дивизия давно отступила, немец занял там окопы и наступает сюда, вон они, видать!..
В минуту у меня уже созрело определенное решение. Я выхватил блокнот и быстро написал прапорщику Муратову несколько слов о том, чтобы он как можно скрытнее очистил окопы со своей полуротой.
Сборный пункт на всякий случай я назначил у деревни Поляски.
– Вестовой!
– Я, ваше благородие!
– Духом слетай к прапорщику Муратову!
В эту минуту с взволнованным лицом подбегает Городенко.
– Ваше благородие, что делать? Немцы обходят!..
– Знаю, братец. Вот что. Пулеметчикам вынести из окопов пулемет и расположиться вон на той горушке. В случае надобности они должны будут поддержать нас огнем. Выведи гуськом сначала четвертый взвод, а за ним третий, немедленно, а первый и второй выведет прапорщик Муратов. Ну, с богом!..
Городенко побежал исполнять мое приказание.
– Собираться у Полясок! – крикнул я ему вдогонку.
Замелькали в ходе сообщения головы и штыки винтовок. Впереди всех бежали пулеметчики со своим пулеметом. «Ах, скорее бы установили на горушке пулемет». Я вглядывался в наступающую цепь, которая теперь хорошо была видна даже простым глазом. Иногда я бросал беспокойный взор вперед, на линию германского расположения, ожидая и оттуда наступления противника, но, очевидно, в этот момент немцы, находившиеся там, еще не были осведомлены о том, что какая-то их часть обходит наш фланг со стороны 42-й дивизии, иначе они тотчас двинулись бы в общее наступление. Нельзя было упустить ни одной минуты. Я опасался только того, что наше отступление будет замечено артиллерийскими наблюдателями, и германская артиллерия снова откроет по нам ураганный огонь.
