Хотя мы были одной дивизии, но разные военные обстоятельства, поход, что ли, или бои, не позволяли нам часто видеться. К тому же, если помнит читатель, Костромской полк зимой 1914 года был взят на Карпаты и вернулся оттуда с жалкими остатками только весной.
Поручик [Степняков] обрадовался не меньше меня. Мы крепко расцеловались.
– Какими судьбами ты ко мне попал?
– Я был на рекогносцировке
[44] позиции, слышал, что твой батальон стоит где-то тут в лесу. Дай, думаю, проведаю… Я уже давно не имел о тебе никаких известий. Говорили, что ты где-то чуть не попал в плен… Правда это?
– Да, мы устраивали засаду…
– Ах, вот интересно, ну, расскажи, расскажи, пожалуйста, как это было.
Разговаривая таким образом, мы дошли до шалашика и, усевшись на поваленной сосне, принялись мирно беседовать. Я рассказал ему обо всем, что случилось со мной за последнее время, а он мне – о своих боевых приключениях. Вспомнились нам и училищные годы, и тот горячий порыв, который охватил нас всех в начале войны. От разговора, касавшегося нашей личной судьбы, мы вскоре перешли к нашему тяжелому положению на фронте и к тому безобразию, что творилось у нас в тылу. С юношеской простотой и откровенностью мы высказывали все то, что наболело у нас в душе.
Наши тяжелые неудачи на фронте одинаково нас мучили и, не стесняясь, конечно, друг друга, мы ругали и наше правительство, и наши русские порядки…
– Черт знает что такое! – возмущенно воскликнул поручик [Степняков], и на его сильно загорелом лице вспыхнул румянец. – Воюем с немцами, а всем у нас заправляют немцы или, если не настоящие, то им сочувствующие; недаром про государя и про государыню ходит такой анекдот: когда немцев бьют, то мама плачет, а когда немцы наших бьют, то папа плачет…
Давно пора и правительство, и высший командный состав очистить от немецкого элемента. Эти же наши германофилы под шумок, пользуясь нашей катастрофой на фронте, уже подготовляют почву для переговоров о сепаратном мире… И это в то время, когда мы здесь, обливаясь кровью, и думать об этом не хотим. Сволочи!.. За шиворот и вон их всех в свой фатерланд.
– Да что ты говоришь?! Сепаратный мир? Может ли это быть?
– Я тебе говорю… Я был две недели в командировке и насмотрелся на то, что делается в тылу. Какая противоположность. Уже и помину нет того, что было в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Тогда общество жило фронтом, оно радовалось нашим победам и огорчалось при известии о наших неудачах. Оно чутко отзывалось на наши страдания. Вспомни, как встречали и как относились к нашим раненым в первое время войны. Все без различия национальностей спешили чем-нибудь выказать им свое сочувствие, их баловали, как маленьких детей.
Настроение общества было какое-то деловито-серьезное, сосредоточенно-печальное, точно великое бедствие, разразившееся над страной, наложило на народ глубокий траур. Не до веселья было как-то всем, когда почти в каждой семье один или два ее члена были на фронте, и каждый день на страницах газет пестрели списки тысяч убитых.
Да, это был святой порыв, охвативший и армию, и общество. Но как быстро он вспыхнул, так же быстро и угас, и на смену ему в тылу явилось сначала охлаждение, перешедшее, в конце концов, в настроение, которое можно охарактеризовать так – вакханалия тыла. Все отвратительное и мерзкое в человеке боязливо притихло в нем при первых раскатах орудий и благодаря высокому патриотическому порыву, охватившему всех. Теперь же вся эта гадость всплыла наружу. Уже на раненых никто теперь не обращает внимания. Есть, мол, лазареты, есть организации, они и позаботятся о них. Раньше рвались на фронт и находящийся в действующей армии, будь то солдат или офицер, гордился тем, что он на фронте, на него смотрели как на героя. Но теперь наоборот, все стараются избежать фронта и чуть не дураком считают того, кто не сумел устроиться в тылу. А в запасных тыловых частях даже это явление вылилось в форму настоящего дисциплинарного наказания, заключавшегося в том, что провинившегося солдата или офицера просто-напросто отправляли на фронт.
И хуже этого наказания не было. Таким образом, армия, являвшаяся прежде в глазах общества символом страдания, подвига и героизма, перед которой все благоговейно склоняли свои головы, теперь вдруг превратилась в какое-то пугало, от которого все отворачивались. Общество потеряло веру в армию. Правда, усиленно работают и развивают свою деятельность разные комитеты и организации, но рядовой обыватель стал интересоваться войной лишь постольку, поскольку она вторгалась в его личную жизнь. Но хуже всего было то, что, пользуясь несчастьем на фронте и охватившей всех паникой, темные личности как шакалы начали рыскать за спиной армии и на ее крови и жертвах устраивать свои грязные делишки. У нас в тылу теперь бешено стали развиваться спекуляция, казнокрадство; все бросились искать забвения в удовольствиях. По всей России начался небывалый доселе разгул. Все театры, кинематографы, городские сады переполнены всяким людом; всюду гремит веселая музыка, случайно иногда перемешивающаяся со звуками похоронного марша, раздающегося при похоронах жертв войны.
Точно всех охватил какой-то чад, какой-то пьяный разгул…
И на фоне этой отвратительной вакханалии одна наша армия шла своим прежним скорбным, кровавым путем, верная своему долгу.
Слова моего товарища глубоко меня взволновали. В них чувствовалась горькая правда. Поговорив еще о том о сем, мы расстались.
Тем временем противник уже вышел в соприкосновение с нашими частями, занимавшими позицию. Наших ружейных выстрелов почти не было слышно, но неприятельские доносились довольно отчетливо. Иногда с обеих сторон стучали пулеметы. Я с тревогой прислушивался к тому, что делалось на передовой линии. Похоже было на то, что противник готовится к наступлению. Послышались громовые раскаты орудий. Где-то позади нас из-за леса отозвалась наша легкая батарея: «Бах-бах-бах-бах». Взвизгнули снаряды и, бархатисто шурша в воздухе, понеслись навстречу врагу. Немедленно одна неприятельская батарея открыла огонь по нашей. Снаряды с приятным, протяжным воем, постепенно понижая тон, высоко пролетали над нашими головами и рвались за лесом, нащупывая нашу батарею.
«В-и-и-ууу… вв-ву-вв-ву…» Не успела разорваться первая пара, как вслед за ней неслась уже вторая. Артиллерийская канонада разгоралась по всему фронту, наши пулеметы жарко трещали. «Эге, вот оно что! Наверное, наступают… Попадем и мы под обстрел… Они знают, что в этом лесу стоят наши резервы». Едва я так подумал, как неприятельская батарея, обстреливавшая нашу батарею, вдруг перенесла огонь и стала бить по нашему лесу. Солдаты все запрятались в окопы. Мог бы и я вместе с ними укрыться в окопах, но на меня почему-то вдруг напало тупое равнодушие к смерти. «Ах, все равно…» Со стиснутыми зубами я лег на землю в своем шалашике из веток, который, конечно, не представлял собой никакого укрытия не только от снарядов, но и от осколков, и покорно ждал и точно желал, когда какой-нибудь шальной снаряд разорвет меня в куски. Трудно передать пером вообще действие артиллерийского огня на человеческую психику, но артиллерийский обстрел в лесу не поддается никакому описанию. Я затрудняюсь здесь объяснить, что именно здесь, в лесу способствует усилению эффекта артиллерийского огня. Быть может, оттого что в лесу вообще все звуки кажутся значительнее и резче, а тем более артиллерийский грохот, быть может, бьют на психику еще треск и шум сбитых снарядами деревьев или же ветвей. Во всяком случае действие артиллерийского огня в лесу на самом деле производит ошеломляющее необыкновенно страшное впечатление, и человек со слабыми нервами может легко лишиться рассудка. Едва в отдалении раздавался гром обстреливавшей нас батареи, как снаряды, точно буря, со своим характерным, хватающим за нервы «вж-и-и-уу…» врывались в лес… Это «вж-и-у» и действие его на нервы можно разве сравнить со сверлением машинкой зуба, когда его пломбируют. Кому это пришлось испытывать, тот может понять, что я хочу сказать этим сравнением. Но, конечно, это слишком бледное сравнение, тем более что здесь происходит игра в смерть. Ведь не знаешь, где разорвутся снаряды, и это ожидание смерти, да еще в таких устрашающих формах, хуже самой смерти… «Трах-та-ра-рах!.. Вж-и-и-у-у, та-рах-ба-бах! Н» – грохотали разрывы. К ним присоединялись треск сучьев, шум падающих деревьев, визг осколков и стукотня их о стволы деревьев. Снаряды рвались то дальше от меня, то совсем близко, оглушая меня своим грохотом. Некоторые снаряды рвались так близко, что от силы разрывов шатался, как карточный домик, мой шалашик, и сжатый воздух ударял мне в лицо и грудь. Я лежал, не смея пошевельнуться, точно в каком-то безумном оцепенении. Лицо мое стало красно от напряжения, а на лбу выступил холодный пот… Самые мучительные это были те секунды, когда снаряды с воем неслись на нас, и казалось, что они вот-вот разорвутся около или снесут какое-нибудь ближайшее дерево, и оно задавит меня при своем падении… Мгновениями мне под влиянием охватившего меня ужаса хотелось броситься и убежать в окопы, но страшно! Я чувствовал себя точно пригвожденным к земле, я не мог пошевельнуть ни одним членом. С минуты на минуту я ожидал, что меня или убьет на месте, или ранит. Но Бог миловал. Прошло минут пятнадцать жестокого обстрела, показавшихся мне вечностью, и противник внезапно перенес огонь и стал бить по опушке леса. Теперь я только словно очнулся от летаргического сна и мог встать. Мне просто как-то не верилось, что я невредимым вышел из своего шалашика. Из окопа тоже начали показываться солдаты. Следы только что прекратившегося обстрела бросились в глаза. Неподалеку от меня лежали на земле в некотором расстоянии друг от друга две сбитые и расщепленные в месте удара молодые сосны. На некоторых соснах свесились книзу свежесбитые толстые ветки, зацепившиеся за другие ветви. Кое-где осколки исковыряли стволы, вырвав местами целые куски древесины. Какая чудовищная сила! И все это сделано руками человека и направлено против человека же…
