Пришел прапорщик Муратов с взволнованным лицом.
– Ну что, нет у нас потерь? Чем вы так взволнованы? – спросил я.
– Нет, слава богу, у нас все благополучно, только во второй роте два убиты и один ранен. В самый окоп угодил снаряд…
– Ну, а что слышно? Как там на позиции?
– Вести плохие… Костромцы отступают… Наш полк тоже… Говорят, что двенадцатой роте грозит окружение… Она тут как раз против нашего леса, на горушке и почему-то задержалась.
На передовой линии то замирала, то снова разгоралась ружейная и пулеметная стрельба. Артиллерия противника продолжала бить по опушке нашего леса. Иногда раскатисто, выделяясь своей мощностью, рвались тяжелые снаряды. Если костромичи и наши отступили, то нам в лесу становилось невозможно оставаться, так как противник, пользуясь лесистой местностью, мог легко нас окружить в лесу и захватить наш весь батальон в плен. Но, с другой стороны, как было оставить на произвол судьбы 12-ю роту, если только ей действительно грозит окружение. Положение наше становилось критическим. Меня начало охватывать возбуждение, которое росло с каждой минутой. В висках застучали молотки. Нервы натянулись. Полная неосведомленность о том, что делается вокруг, благодаря тому, что мы были в лесу и ничего не было видно, еще более действовала на воображение. Так и казалось, что немцы заходят с двух сторон и может быть уже близко, ведь в лесу все равно ничего не видно. От капитана Шаверова я тоже никаких приказаний не ползшая. Но вот, вижу, бежит ко мне его вестовой. От быстрого бега бедняга так запыхался, что едва мог выговорить.
– Ваше благородие, записка!
Я быстро пробежал глазами следующе: «Приказываю вашей и 3-й роте немедленно выдвинуться на опушку леса и в случае надобности поддержать 12-ю роту. Кап. Шаверов».
Противник все время держал под артиллерийским огнем опушку леса с той, очевидно, целью, чтобы не допустить подхода наших резервов на помощь 12-й роте. Поэтому перспектива очутиться в этом опасном месте была не из приятных. Но делать было нечего. Хотя мы и сами рисковали попасть в плен, однако нужно было как-нибудь облегчить тяжелую участь 12-й роты. Моей роте был придан пулемет с теми самыми пулеметчиками, которые отличились в арьергардном бою у Полясок. 3-я рота рассыпалась в цепь правее дороги, ведущей к опушке, а моя рассыпалась левее. Я и пулеметчики пошли немного позади цепи. По лесу гулко разносилось эхо от рвущихся шрапнелей и орудийных раскатов. Некоторые шрапнели рвались уже совсем близко, даже слышно было, как после разрыва, рассыпаясь дробью, барабанили по деревьям шрапнельные пули. Настроение у всех нас было напряженно-серьезное, близость смерти и все увеличивающаяся опасность вызывали усиленную работу нервов, и немало каждому из нас приходилось затрачивать из без того истощенной энергии для того, чтобы находиться на своем скромном месте и честно исполнять свой воинский долг. И если мы, испытанные и обстрелянные в боях, не оставались равнодушными к этим громовым, могучим ударам, несущим с собою смерть, то что же сказать об этих несчастных сорокалетних мужах, которым и во сне никогда не снилось очутиться в такой обстановке. Я говорю о прибывшем пополнении. На них просто жалко было смотреть. С красными, вспотевшими от волнения усатыми и бородатыми лицами, они шли, не в меру согнувшись, вперемежку между моими испытанными молодцами. Своим растерянным, каким-то загнанным видом они вызывали невольную улыбку сожаления.
Неприятель, не обнаруживая на опушке леса со своих наблюдательных пунктов наших сил, бил по опушке редким артиллерийским огнем. Это было нам на руку, поэтому, дабы не навлекать на себя понапрасну сильного артиллерийского огня, я решил пока не выдвигаться на самую опушку со своей ротой. Не доходя шагов ста до опушки, я остановил роту и велел окопаться, а сам, взяв с собой старшего пулеметчика, известного читателю Василенко, пошел к опушке. Здесь сосны были редки, но зато кое-где рос кустарник. Перебегая от ствола к стволу, чтобы не привлечь внимания противника, мы, наконец, добрались до самого крайнего кустика и, став на одно колено, окинули взглядом впереди лежащую местность, которая оказалась как на ладони по той причине, что наша опушка, где мы находились, была расположена наверху небольшой возвышенности, покрытой начинавшей уже желтеть рожью. Эта возвышенность постепенно снижалась и переходила в широкую лощину, за которой начиналась продолговатая, гладкая горушка. До нее было от нас с версту. Вот на этой-то небольшой горушке и удерживалась еще 12-я рота нашего полка. Наши части правее и левее 12-й роты уже отступили, и противник, заняв прилегавшие высоты справа и слева от нее, расстреливал ее перекрестным ружейным и пулеметным огнем. Белые облачка шрапнелей стайками вспыхивали то над нашим лесом, то над 12-й ротой. Такие двуцветные шрапнели были у австрийцев, поэтому безошибочно можно было сказать, что против нас австрийцы. Как бы там ни было, будь то немцы или будь то австрийцы, положение 12-й роты было действительно отчаянным. С трех сторон уже был враг. Оставался единственный выход – броситься назад, в сторону занимаемой нами опушки. Но решиться на это командиру 12-й роты тоже было нелегко. Ведь нужно было среди белого дня отступать по открытому скату под перекрестным огнем. Это грозило неминуемой гибелью. Но оставаться – это значило отдаться в руки врага.
Я внимательно наблюдал в бинокль за всем, что делалось впереди. Немцы держали под огнем 12-ю роту, но сами не переходили в наступление. Я тоже колебался, не зная, на что решиться. Наступать со своей одной ротой было бессмысленно, нас всех перебили бы раньше, чем мы успели бы дойти до 12-й роты, и это не принесло бы никому никакой пользы, и жертвы были бы напрасны. Но торчать тут, на опушке леса в то время, когда кругом все наши отступали, было тоже неприятно. Да и до каких пор тут сидеть? Мгновениями мне казалось, что и капитан Шаверов со своими двумя ротами уже отступил, а посланец, может быть, по дороге к нам где-нибудь убит шрапнелью, а мы тут ничего не знаем. Вообще все было, как это и бывает часто в бою, жутко, неопределенно и полно всяких неожиданностей. Но вскоре сама обстановка подсказала мне, что делать. Слева местность была пересеченная. Местами был лес, местами горушки. Это были хорошие подступы для противника, и оттуда скорее всего можно было ожидать наступления врага, который мог бы зайти в тыл 12-й роты и окончательно ее отрезать. Тем более что, как казалось немцам, опушка леса нами не была занята. Очевидно, и 3-я рота, стоявшая правее нас за дорогой, держалась скрытно. Я часто наводил бинокль влево на эту пересеченную местность, откуда ожидал наступления немцев. И я, оказывается, не ошибся. Из-за бугра вдруг показались германские колонны, которые начали спускаться в лощину между нашей опушкой и 12-й ротой с явным намерением отрезать последний путь ее отступления. Вот теперь я знал, что мне было делать. Я загорячился. Хотел сначала сам бежать за ротой, но потом передумал.
– Василенко! Видишь, вон немцы прут на нас?..
– Точно так, вижу…
– Бегом отправляйся к прапорщику Муратову и скажи, чтобы подвел цепь к опушке, но не доходя немного опушки лечь на землю и ползком добраться до самой опушки. Ты свой пулемет тоже приготовь, только без моей команды не стрелять! Все понял?
