Немцы наудачу бросали снаряды по нашему тылу. Белые шрапнели рвались то далеко впереди нас, то правее, то левее, то случайно совсем около. Канонада гремела, кое-где завязывалась ружейная перестрелка, потом затихала…
Наконец, впереди между горушками мелькнула белая лента дороги. По ней вскачь неслись, поднимая пыль, какие-то повозки, бежали кучками люди… Это, наверное, отступали костромичи. Впрочем, это было уже не отступление, а паническое бегство. Тяжелая картина! Это мы бежали теперь перед теми самыми презренными австрийцами, которые год тому назад бежали перед нами, бросая артиллерию и обозы… Как это больно русскому сердцу! Ну, что поделаешь, военное счастье изменчиво…
Когда мы вышли на дорогу, то наших отступающих частей и след простыл. Мы были самые последние. Канонада затихала. Это было уже часа три пополудни. Солнце жгло по-июльски. Красные, вспотевшие солдаты, тяжело дыша, плелись гуськом по сторонам дороги. Теперь мы уже так не спешили. Неровность местности с кустами и перелесками скрыла нас из глаз противника, который, очевидно, тоже приходил в порядок после суматохи боя. О судьбе 12-й роты мы пока тоже ничего не знали. Скорее всего, как мы думали, она попала, в конце концов, в плен.
Мы уже сделали, таким образом, верст пять, когда вдруг на взмыленной лошади подлетает ординарец штаба полка и подает капитану Шаверову пакет. Капитан Шаверов прочел на ходу Нашему полку было приказано немедленно остановиться и занять боевую линию. Было слишком очевидно, что без подхода свежих резервов мы собственными силами не в состоянии были оказать хоть сколько-нибудь серьезное сопротивление противнику. К тому же мы так были деморализованы и утомлены и физически, и морально только что пережитым боем. Это было сверх человеческих сил… Тем не менее приказ должен был быть исполнен. Пройдя еще с полверсты, наш батальон по приказанию капитана Шаверова остановился. Моя рота заняла позицию тут же, у дороги, а первая, вторая и третья роты нашего батальона рассыпались правее. Левее должны были быть остатки Костромского полка, но их что-то не было видно. Позади моей роты была ровная, довольно глубокая лощина, по-видимому, русло какой-нибудь высохшей реки. В эту лощину спускалась дорога, по которой мы отступали, и шла по ее дну, теряясь за изгибом. Лощина вся была покрыта свежей зеленой травкой. Моя рота и занимала ближайший к противнику берег этого высохшего русла. Капитан Шаверов остался при моей роте, так как тут же был проведен и телефон в штаб полка. Впереди в версте от нас был хуторок, скрывавшийся за высокими деревьями, из-за которых выглядывала только крыша. Капитан Шаверов имел утомленный вид. Нервы его начали сильно сдавать. Впрочем, это же можно сказать и про каждого из нас. И, кажется, не знаю, что отдали бы мы, лишь бы только уйти отсюда…
Уверенные в том, что немцы еще не подошли, мы, то есть капитан Шаверов, я и прапорщик Муратов, прилегли на травку на открытом месте у дороги. Капитан Шаверов снял фуражку и, расстегнув свой китель и рубашку, выставил на солнце свою волосатую грудь. Ветерок приятно обвевал наши сильно загорелые лица. Прапорщик Муратов, полулежа и похлестывая себя по сапогу прутиком, задумчиво курил папиросу. На мгновение мы словно унеслись от этой жуткой неприглядной обстановки, над которой витал призрак смерти. Еще не совсем улеглось волнение после боя, и мы были счастливы хоть на минуточку почувствовать себя в безопасности. Но вдруг впереди со стороны хуторка, что был впереди нас, заработал пулемет: «Та-ку-та-ку-та-ку-та-ку-та-ку-та-ку…» «Дзык-дзы-зык-уык-уы-уык-шиузу…» – запели пули. Некоторые из них свистнули между нами, иные ударили тут же оземь. Это было так для нас неожиданно, что мы, как мячики, в испуге скатились вниз за скат. Нервы капитана Шаверова больше не выдержали. Он сильно изменился в лице.
Я подскочил к нему.
– Не ранены ли вы?
– Нет, спасибо… Но я больше не могу… Не могу… Вызови мне штаб полка… Командира… Да, да, командира…
Загудел телефон. Телефонист передал трубку капитану Шаверову.
– Полковник, разрешите мне уйти… Я больше не могу… Я нуждаюсь в отдыхе… Что? Что? Противник? Уже тут…
В телефоне слышался голос полковника Бойвида. Как отнесся он к этому необычному разговору ввиду наступающего противника, это мы не знали, но во всяком случае капитан Шаверов получил разрешение выйти из строя. Очевидно, полковник Бойвид посчитался с его душевным состоянием.
– Вы, поручик Никитин, – обратился ко мне капитан Шаверов, – останетесь пока за меня…
Я молча взял под козырек. Затем капитан Шаверов пожал торопливо руку мне и прапорщику Муратову и пошел от нас прочь. Лицо его во все время этой маленькой характерной сценки сохраняло такое симпатичное, простодушное выражение, что как-то язык не поворачивался бросить упреком в человека, нашего начальника, оставившего нас в трудную минуту… Я скорее с сочувствием, нежели со злобой посмотрел вслед удалявшемуся капитану Шаверову. Не мог ли я в тот момент знать, что не пройдет и полгода, как и со мной произойдет точно такой же случай, как и с капитаном Шаверовым.
Между тем начинал завязываться бой. Наш пулемет, стоявший на правом фланге моей роты, открыл огонь по хутору и заставил замолчать германский пулемет. Кое-где впереди нас начали показываться отдельные группы немцев. Но вот правее против 2-го и 3-го батальонов показались уже и целые цепи. Загремела неприятельская артиллерия. Противник перешел в наступление. Против меня со стороны хутора наступала редкая цепь противника. Но зато левее меня немцы наступали прямо колоннами. К ужасу своему, я заметил, что в том месте участок никем не занят. Там должен был быть Костромской полк, но его почему-то не было. Не знаю, было ли это недоразумение, или какая-нибудь ошибка штаба дивизии, или костромичи просто не оправились после поражения и не могли задержаться на этой линии. Но как бы там ни было, создалось тяжелое положение для нашего полка. Немцы точно знали об отсутствии костромичей и лезли в этот прорыв. По всему фронту наш полк открыл беспорядочный ружейный и пулеметный огонь. Утомленные и деморализованные солдаты нервничали, и оттого огонь наш был мало действителен. Наши пули ложились как попало без всякого прицела, иногда далеко впереди неприятельских цепей, иногда позади, и только редкие пули попадали между цепями, о чем можно было судить по поднимаемым пулями облачкам пыли. Кроме того, стрелковая позиция была занята наспех, между батальонами были большие прорывы. Единственно, кто еще наносил чувствительный урон немцам, это были пулеметы. Пулемет моей роты стрелял то по хутору, то по наступающим в прорыв колоннам, но туда было довольно далеко, и огонь нашего пулемета был мало действителен. Наша артиллерия молчала по той простой причине, что ее совсем не было. Наш полк, как можно было предполагать, был по каким-то стратегическим соображениям брошен на съедение; исход этого боя был предрешен, конечно, не в нашу пользу, и наша артиллерия, не имея снарядов, не могла принести нам никакой пользы, но, напротив, сама рисковала попасть в руки противника, вот почему высшее командование сочло более благоразумным просто убрать ее в тыл. Конечно, это только способствовало еще большему упадку нашего духа… О, если бы в тот момент нам дали бы нашу артиллерию 1914 года! Мы бы и теперь, в нашем расстроенном положении, дали бы им отпор. Но увы! Скрежеща зубами, съедаемые досадой, смотрели мы в бессильной злобе на наступающие синеватые колонны врага… А в свою очередь, эти последние, воодушевленные только что одержанной победой, неся потери, все лезли вперед. Наше положение становилось все более критическим. Колонны немцев уже приближались к прорыву, угрожая нашему флангу и тылу. Германские пулеметы, установленные на деревьях, обстреливали наши окопы. Орудийная канонада все разрасталась. Несколько шрапнелей лопнуло уже над моей ротой. Я не отходил от трубки телефона и все время информировал командира полка обо всем, что делалось у меня перед глазами. Меня бросало то в жар, то в холод. Я так сильно начинал волноваться, что трубка прыгала у меня в руках.
