К северо-востоку от Варшавы на реке Нарев и на юго-востоке от нее на линии Люблин – Холм на наши холмские позиции наступала самая сильная ударная группа германцев Макензена. Левее ее наступала австрийская армия эрцгерцога Иосифа, части которой, как описано выше, появились перед нами только в самое последнее время у Быхавы, находившейся между Люблином и Холмом, то есть как раз в районе, намеченном германским главным командованием для прорыва. Теперь для читателя должно быть ясно, какой огромной важности задача лежала на плечах нашей дивизии, преградившей путь частям армии эрцгерцога Иосифа на укрепленных позициях у Быхавы. С Божьей помощью наша дивизия блестяще выдержала тяжелое испытание и в течение двух недель успешно отбивалась от яростных атак вдесятеро сильнейшего врага. Но об этом в следующей главе.
Как я уже указывал выше, австрийцы, убедившись в бесплодности своих усилий взять наши укрепленные позиции у Быхавы внезапным налетом, решили подтянуть легкую и тяжелую артиллерию, чтобы при помощи ее разрушить наши укрепления. Применяемый австро-германцами способ ураганного огня давал всюду на нашем фронте, где бы они его не применяли, положительные результаты. Силой взрыва тысяч легких и тяжелых снарядов наши окопы и проволочные заграждения сравнивались с землей. Защитники их, частью уничтоженные, частью оглушенные или контуженные, настолько бывали деморализованы этим ураганным огнем, что австро-германская пехота легко прорывала нашу линию, а так как свободных резервов у нас не было, поэтому прорыв расширялся, и наши части отступали по всему ближайшему к прорыву фронту. То же самое хотели проделать австрийцы с нами и теперь. После неудачной атаки наших позиций у Быхавы, они окопались у подошвы занимаемого нами кряжа и в течение нескольких дней подвозили артиллерию и снаряды, о чем свидетельствовали перебежчики. Новые легкие и тяжелые батареи делали пристрелку по нашим окопам. Мы зорко следили за всем, что делается у противника, и занимали выжидательное положение. Днем с высоты нашего кряжа было заметно малейшее движение у австрийцев. Мы тотчас открывали огонь, едва кто-нибудь из них показывался на поверхности земли. Поэтому в буквальном смысле слова ни одному австрийцу нельзя было высунуться из своих окопов. Дни стояли жаркие. Впереди наших окопов оставались неубранными трупы австрийцев, павших в первой атаке быхавских позиций. Они быстро начали разлагаться, и в воздухе иногда тянуло нестерпимой вонью. Днем ружейные выстрелы были довольно редки, больше гремела артиллерия, но ночью австрийцы нервничали даже больше, чем мы. Их секреты пускали пулю за пулей для собственного успокоения, и оттого получалось впечатление редкой ружейной стрельбы по всей линии. Яркими звездами вспыхивали ракеты. Не успевала гаснуть, мигая, одна, как в другом месте уже взвивалась другая. Пули взвизгивали над головой, а иные рикошетировали о бруствер окопов и жалобно заливались то низкими, то тонкими звуками, которые отчетливо прорезали ночную тишину; некоторые тяжело, как брошенный камень, ударяли впереди по ржи.
На четвертый день нашего пребывания в окопах под Быхавой, едва забрезжил рассвет, как австрийцы открыли ураганный огонь из всех своих орудий, сосредоточив его главным образом по участку нашего батальона вправо и влево от шоссе. После первых же орудийных залпов, жертвой которых стали несколько солдат моей роты, мы все бросились искать спасения в убежищах, так как в передовых окопах оставаться было немыслимо. Я с прапорщиком Муратовым едва успел добежать до нашего блиндажа, так как десятки снарядов с ревом и грохотом уже рвались вокруг нас. В блиндаже был и телефонист с телефонной трубкой в руках. Мы все были одинаково сильно взволнованы. Казалось, что вокруг нас начинается страшное вулканическое извержение. Непрерывный рев орудий сливался с оглушительным грохотом разрывавшихся почти одновременно десятков снарядов, которые буквально молотили наши окопы: «Бу-бу-бу-брру-бу-бу-брррр-у-у-бу-бу-бу…» Земля стонала от этого адского грома. Стенки нашего блиндажа осыпались от сотрясения. Мы все оцепенели от ужаса. Некоторые снаряды взрывались совсем близко от нашего блиндажа, пахло пороховыми газами… Визг осколков смешивался с страшным грохотом вокруг, от которого мешался рассудок… Вдруг один из них с треском пробил узенькую дверцу и глубоко врезался в землю шагах в двух от прапорщика Муратова. Мы все в испуге стали жаться к стенке. Над нашими окопами вследствие множества разрывавшихся снарядов поднялось густое облако дыма и пыли. Со стороны казалось, что мы все погибли в этом аду… Капитан Шаверов пробовал сговориться с нами по телефону, но не только в телефон ничего не было слышно, но даже своего собственного голоса и того нельзя было расслышать среди неописуемого грома и треска. Действительно, это был страшный стальной ураган, который смешал все на своем пути… Моральное впечатление от этого чудовищного артиллерийского огня превосходит всякое описание. Мы чувствовали себя так, как может чувствовать себя человек, очутившийся на вершине огнедышащей горы. Поднявшееся от взрывов снарядов облако пыли и дыма заслонило от нас солнце, и в нашем блиндаже стало тускло, как в могильном склепе. Что делалось вокруг нас среди этого бешеного урагана, мы ничего не знали и знать не могли, так как всюду были смерть и разрушение, и, если что и было еще живое, разве только в блиндажах, которые могли противостоять этой адской силе. Мы все были в состоянии какого-то обалдения и оглушения. Узкий ход в наш блиндаж постепенно засыпался землей…
Разорвись тут какой-нибудь тяжелый снаряд, и мы рисковали быть заживо погребенными… Под прикрытием такого бешеного огня австрийцы без всяких потерь могли подойти к нашим окопам и затем чуть не голыми руками переловить нас, как зайцев. Вот каким чудовищным в современном смысле тараном немцы пробивали брешь в разных участках нашего огромного фронта и затем теснили наши армии. Но что мы могли противопоставить этому страшному оружию? Единственно, это такую же могучую артиллерию, и с нескончаемым запасом снарядов, и наличие свободных резервов, готовых в любом месте ликвидировать прорыв. Но, увы, ни того, ни другого у нас не было…
Ураганный огонь австрийцев то ослабевал, то разгорался с новой силой. Он продолжался таким образом без малого четыре часа. Австрийцы били по окопам и по проволочным заграждениям. У них, да и у нас тоже не оставалось никакого сомнения в том, что от наших окопов и проволочных заграждений не осталось ничего. Наконец, огонь достиг своего крайнего напряжения. Близилась минута атаки… Мы все это чувствовали, но не смели пошевельнуться, настолько мы были деморализованы огнем.
Вдруг, что это? Орудия продолжали еще греметь с той же силой, но наверху над нами стихло. «Перенесли огонь по тылу… атака…» – мелькнуло у меня, как молния.
– Вперед!!! – крикнул я как безумный, точно передо мной была целая рота.
– Телефонист! Передай, что атака!..
Я и прапорщик Муратов бросились к двери. Она оказалась полузасыпанной. Раз, два, три! – наперли плечом, и дверь с треском повалилась.
Мы выскочили вон с дикими криками:
– В окопы! В ружье! Скорее!!!
Но солдаты – ах, какие это тогда были молодцы! – сами почувствовали момент. Как муравьи из своих кучек, мгновенно повылезали они из блиндажей и не по полузасыпанным ходам сообщения, а напрямик по изборожденному воронками скату кинулись они к почти разрушенным окопам. Да и пора уже было: как черная туча, надвигались с криками австрийцы снизу и были уже у разбитых проволочных заграждений. Выстрел… другой… третий… все чаще и чаще, и вдруг, о чудо! Точно мертвые встали из-под земли! В мгновение ока по всему фронту жарко затрещали ружья и пулеметы. Это было так неожиданно для австрийцев, считавших нас всех похороненными. Но они упорно лезли, как пьяные, на нашу проволоку, запутывались в ней и сотнями гибли от нашего огня.
