В том же месте, где расположился я со своими людьми, был густой орешник. Лесная прохлада и тишина вокруг располагали ко сну, я прилег на траву и незаметно для себя задремал. Сон был очень крепкий, но чуткий. Не прошло и часа, как мне сквозь сон показалось, что где-то вверху над головой что-то гудит или жужжит.
Я проснулся и приподнялся на локте. В первую минуту я не мог сообразить, где я и что со мной… Но действительно над головой что-то гудело. Я вскочил и прислушался. Над нами не особенно высоко реял германский аэроплан. Он мелькнул раз-другой между макушками сосен. Вдруг словно незримый град пуль ни с того ни с сего с шумом и треском пронесся по лесу, сбивая веточки, листья деревьев. Что-то камнем ударило в двух-трех местах около меня так сильно, что я невольно съежился.
Это было тем более странно, что стрельбы ни с аэроплана, ни с какой другой стороны не было слышно. Небо же было совершенно безоблачно, и поэтому граду тоже неоткуда было взяться. «Что за диво?» – думалось мне. Это явление, производившее впечатление чего-то сверхъестественного, по всей вероятности, еще больше поразило моих солдат. Вообще, как уже раз мною и отмечалось, наше простонародье, сражавшееся на фронте, было проникнуто каким-то суеверным страхом перед всякими немецкими «хитростями». Но тотчас все разъяснилось. Ко мне подбежал какой-то солдатик.
– Ваше благородие, вот посмотрите, что это? Как ударило в толстую ветку, пробило ее и еще в землю вонзилось… Аккурат около меня…
При этих словах солдатик протянул мне что-то вроде длинного, с четверть аршина, гвоздя толщиной с мизинец, причем нижняя половина была гладкая и заостренная, а вдоль верхней шли с каждой стороны по желобку. Я догадался, что это была одна из тех сотен стрел, которые были только что сброшены на наш лес с германского аэроплана при помощи особого аппарата. При падении с огромной высоты стрелы эти, развивая бешеную скорость, приобретают страшную пробивную силу. Говорят, были случаи, когда одна такая стрела, попав сверху в голову всадника, пробила его самого и лошадь под ним. Рассмотрев стрелу, я спрятал ее себе в карман на память.
– Это стрелы… Германец сбросил с аэроплана. А что, перепугались, чай? – с улыбкой обратился я к солдатику.
– Так что, как не знамши… Ишь, бестия, чего не придумает… – конфузливо улыбаясь, промолвил тот.
Аэроплан улетел дальше, и снова в лесу стало тихо.
Прошли часа три напряженного ожидания, показавшиеся нам вечностью. Между мною и правой и левой опушками поддерживалась непрерывная связь, но никаких сведений о приближении противника ни с какой стороны еще не поступало. После нашего временного успеха у Быхавы противник, очевидно, двигался с большими предосторожностями. Меня это начинало сильно нервировать; воображение разыгрывалось. То обстоятельство, что противник долго не показывается, стало мне казаться подозрительным. Мы кое-как еще могли уследить за тем, что делалось впереди у нас и на флангах. Но тыл у нас был совершенно не обеспечен, и мы, находясь в 4–5 верстах впереди своих, абсолютно не знали, что делалось позади нас. Легко могло случиться, что немцы каким-нибудь образом были осведомлены о нашем пребывании в лесу, и им совершенно свободно, незаметно можно было бы зайти нам в тыл со стороны задней опушки леса, и нам ничего другого не оставалось бы, как положить оружие или погибнуть. Все это было возможно, и потому картины одна мрачнее другой вставали в моем возбужденном воображении. Но при всем том я не терял бодрости духа, и хотя еще и теперь было в моих руках избегнуть опасности, отдав приказ об отступлении, но я решил оставаться на месте и довести начатое дело до конца, чем бы оно ни кончилось.
Между тем приближалась решительная минута, и события вдруг развернулись с головокружительной быстротой. Я прислушивался к каждому шороху. Около меня немного впереди цепью лежали в траве мои солдаты. Под влиянием надвинувшейся опасности они тоже присмирели и ждали, что будет. Но вот впереди треснула сухая ветка… Слышу, кто-то бежит ко мне от дороги. Раздались ветви орешника и передо мной очутился солдатик, который был, должно быть, в подчасках у дороги. Лицо его было взволнованно:
– Ну что? – тихо спросил я.
– Ваше благородие, сейчас германец вышел на дорогу и долго стоял, поглядел, поглядел по сторонам и обратно ушел в лес… И совсем близко было, просто вот тут рядом… Здоровый эдакой, с винтовкой, в каске… Больно хотелось в него пальнуть, да как ваше благородие приказали не стрелять…
– Да, да и молодец, что не выстрелил… Ну, беги назад и смотри зорко на дорогу.
Хотя рано или поздно и нужно было ожидать появления противника, но все-таки известие о том, что немцы уже тут и что нас разделяет только дорога, произвело на меня неприятное впечатление. Это похоже на то, как человек реагирует на смерть своих близких. Он прекрасно знает, что никому не избежать смерти и что рано или поздно она за каждым придет, но когда смерть действительно вырывает кого-нибудь из нашей среды, то каждого из нас это в большей или меньшей степени волнует. Я ходил как наэлектризованный около цепи, приказав солдатам быть наготове. Мне было ясно, что появившийся германский разведчик был, конечно, не один… В лесу за дорогой, без сомнения, скрывалась целая их партия. Мне не давал покоя вопрос, обнаружили ли они нас или еще нет. Скорее всего, они подозревали о нашем присутствии, так как почему-то они не решились перейти дорогу. Начиналась игра не на жизнь, а на смерть. Вдруг со стороны левой опушки, где должен был находиться прапорщик Муратов, глухо треснул залп, за ним почти тотчас другой… И снова наступила зловещая тишина. У нас было условлено с прапорщиком Муратовым стрелять только в крайнем случае, и потому можно было безошибочно сказать, что противник там подошел совсем близко.
Теперь мы были открыты, и наше дальнейшее пребывание в лесу грозило нам гибелью. Рассудок подсказывал мне, что, пока еще не поздно, нужно как можно скорее уходить отсюда. Но в то же время что-то удерживало меня на месте подобно тому, как человек, взглянувши в бездонную пропасть, не в состоянии оторваться и стоит, точно прикованный… Я в сильном волнении ожидал известий от прапорщика Муратова. От правофлангового дозора я тоже никаких донесений не получил. Я начинал уже терять голову, как вдруг в чаще леса слева от нас послышались торопливые шаги людей и сдержанный говор. Еще несколько минут ожидания, и к нам с сияющими, взволнованными лицами подошла группа солдат с прапорщиком Муратовым во главе. Между ними был пленный германский кавалерист. Я чуть не подпрыгнул от радости. Мы все бросились им навстречу, забыв совсем, что у нас перед самым носом сидят в лесу немцы. Не зная, в каких мы силах занимаем лес, они не решались нас атаковать. Я горячо жал руку прапорщика Муратова.
– Дорогой Николай Васильевич! Ну расскажите, как же там это у вас было?
– Все вышло очень просто. Я уже начинал терять терпение в ожидании немцев, как вдруг впереди на дороге на открытом месте показался германский разъезд человек в восемь. Разъезд шагом, как бы с опаской двигался на нас, блестя на солнце пиками и касками. Приблизившись к опушке нашего леса так на полверсты, немецкий разъезд рассыпался редкой цепью и остановился. Тотчас от цепи отделились два кавалериста и рысью направились прямо на нас и подъехали почти к самому нашему носу так что нам слышны были их отрывистые восклицания и фырканье разгоряченных коней. Я приказал не стрелять, и мы попадали на траву не смея пошевельнуться. Оба кавалериста, вероятно, ничего не обнаружив, повернули назад и галопом понесли к своим. Признаться, по спине мурашки пробежали. Эти два передовых разведчика присоединились к цепи, и разъезд легкой рысцой двинулся вперед в полной уверенности, что опушка леса нами не занята. С каждой минутой расстояние между нами сокращалось.
