В ушах звенело и шумело. В раскаленном воздухе пахло гарью и пороховыми газами. Теперь уже вся деревушка N была охвачена огнем. Дым пожара высоко стлался по небу и на время заслонил собою солнце. Стало сумрачнее, как перед грозой, и общая картина боя оттого сделалась еще более жуткой. Но вот канонада стала затихать. Задудел телефон. Я вздрогнул. Телефонист торопливо с сосредоточенным лицом схватил трубку и приложил к уху.
– Я передаю трубку!
– Вы слушаете? Поручик Никитин? – взволнованно говорил мне капитан Шаверов.
– Да, слушаю…
– Противник перешел в наступление… Будьте готовы!..
Новый сплошной гул канонады заглушил наш разговор. Немцы развили необычайный силы ураганный огонь, который длился несколько минут. Под прикрытием этого бешеного огня, немцы бросились в атаку. Но едва утих гром орудийной канонады, как по всей передовой линии нашего полка жарко затрещали ружья и пулеметы. Судя по силе артиллерийского огня, главный удар противник намеревался нанести в центре нашего расположения, то есть по второму батальону Казалось, что после такого ураганного обстрела в наших наспех вырытых окопах не останется ни одной живой души, но вышло иначе, чем думали немцы. Наши встретили наступавшего врага дружным безостановочным огнем. Минут 15 кипела ружейная трескотня. Я с напряженным вниманием вслушивался в этот клокочущий котел глухих звуков, и только пулеметы отчетливо выговаривали свое равномерное, настойчивое «та-та-та-та»…
Сгорая от желания узнать поскорее, что делается на передовой линии, я схватил телефонную трубку и вызвал капитана Шаверова. На мой взволнованный вопрос, не будет ли каких приказаний, капитан Шаверов ответил, что, слава богу, атака отбита… Новая вспышка ураганного огня прервала наш разговор. Немцы, обозленные неудачей, снова открыли убийственный артиллерийский огонь. Через несколько минут огонь прекратился, и наступила тишина. Изредка только щелкали отдельные ружейные выстрелы. Очевидно, противник сделал передышку для того, чтобы приготовиться к новой атаке.
Прошел час-другой в неопределенном ожидании. Деревушка N все еще горела, и черный дым клубами вился кверху. Вокруг нас были зеленый низкорослый кустарник и высокая трава с пестрыми цветами. Ах, как хорошо было бы теперь отдохнуть в этой густой и зеленой травке под тенью какого-нибудь кустика, если бы не эта страшная смертоносная война! Весело и ярко сверкал на солнце изгиб речки. Все здесь было мирно и по-летнему красиво. Ничто не указывало на близость жаркого боя. Наш полк, зарывшись в землю, принимал на себя удары вдесятеро сильнейшего врага. И было что-то величественное и вместе трогательное в этой картине неравного боя. Да, это было то время, когда русская армия была слаба технически, но сильна духом. Подтянув свежие подкрепления, противник снова открыл ожесточенный ураганный огонь по нашему тылу и по окопам. В этом обстреле приняли участие новые батареи. Столбы пыли и дыма разрывов обозначали линию расположения нашего полка.
Все смешалось в один сплошной гром и вой. Шрапнели с визгом проносились над нами и рвались то около нас, то около шоссе, которое узкой ровной полоской мелькало между деревьями.
Полчаса продолжался этот бешеный обстрел. Желание узнать, что делается на передовой линии, было во мне так сильно, что я, пренебрегая опасностью, влез на высокую, одиноко стоявшую среди кустов березу и, раздвинув ветви, с замиранием сердца смотрел в бинокль. В ушах звенело от грохота орудий, неподалеку рвались шрапнели, и из их нежно-белых облачков на мгновение во время самого разрыва выбрасывался блестящий, как молния, огненный язычок. «Трах… та-тах-тах… трах…» – лопались шрапнели. Одна из них так близко разорвалась около моей березы, что я невольно прильнул всем телом к стволу. Несколько пуль задело по ветвям.
– О-ё-ёй! О-ой, отцы родимые! Ой!.. Фершал!..
Я понял, что кого-то ранило. Мурашки пробежали у меня по спине. Я судорожно сжал бинокль, но любопытство брало верх, и я продолжал сидеть.
– Владимир Степанович! Ей-богу, не шутите! Слезайте лучше! – закричал мне снизу из цепи прапорщик Муратов.
Но я ничего не мог разобрать за грохотом канонады. Прапорщик Муратов, видя по моему лицу, что я его не понял, принялся энергичными жестами указывать на дерево и потом на землю. Но я только отмахнулся рукой и продолжал смотреть вперед. К счастью, канонада скоро затихла, и едва рассеялся дым разрывов, как я заметил хорошо видные в бинокль колонны противника, то скрывавшиеся за складками, то снова выныривающие точно из-под земли. «Атака!..» – пронеслось у меня. Дыхание так и замерло у меня в груди. Все сейчас решится. Наши побегут… Не выдержат… Но почему же наши не открывают огня? Господи, что же это?.. Но вот залп, другой, третий… Неуверенно, коротко застучал пулемет, ему отозвался второй, потом третий, местами уже вспыхнула жаркая ружейная трескотня, и вскоре все слилось в один сплошной пачечный огонь. Судя по густой пыли, поднимаемой пулями в площади наступления врага, можно было с уверенностью сказать, что наш ружейный и пулеметный огонь был очень меток и, по-видимому, причинял огромные потери немцам. После небольшой заминки, противник бросился в решительную атаку. Я так и замер, с ужасом ожидая развязки.
Огонь наш достиг крайнего напряжения. «Не устоят… Ни за что не устоят наши…» – мелькало у меня. Я весь отдался картине развернувшегося передо мной боя, я забыл, где я и что со мной. Все мои мысли и мои чувства в этом моменте были там, впереди, с этими мужественными бойцами, и как мне хотелось сейчас сию же минуту броситься им на помощь. Прошла минута-другая в томительной неизвестности. Волнение и беспокойство все больше и больше охватывало меня. Но вот вижу колонны, точно волны во время отлива, отхлынули назад. На сердце сразу отлегло. Ура! О, радость! Атака отбита…
– Атака отбита!!! – не помня себя от радости, я полез вниз с дерева.
Бой затих. Перестали хлопать даже отдельные ружейные выстрелы. Деревушка N все еще дымилась; на ее месте виднелась лишь груда обуглившихся развалин, среди которых, как скелеты, уныло торчали остовы печей и труб. В знойном воздухе пахло гарью близкого пожарища. Слабый ветерок временами игриво пробегал по кустам, теребил густую листву березы и рябил блестящую поверхность речки. После напряженного оглушительного грома орудий наступившая тишина действовала как-то угнетающе. В этой неестественной тишине таились ужасы новой кровавой бури.
Разве можно было допустить, чтобы настойчивый враг после двух безуспешных атак оставил бы нас в покое в нашем отчаянном положении? Мы все хорошо понимали, что зловещая тишина обозначает лишь временную передышку противника и перегруппировку сил и что хитрый и надменный враг задумал, должно быть, какой-нибудь новый план нашего разгрома.
Уже солнце снижалось к западу. Жара спала. Тень от кустов и от «моей березы» стала продолговатее и резче. В небесах, на полях, на темно-зеленом очертании леса, что за речкой, – на всем, как тончайший эфир, разлился розоватый оттенок завершавшего свой дневной путь солнца – этого великого светила жизни и радости. И чем ниже склонялось оно к западу, тем отчетливее горел в небесах красно-огненный шар. Все тише и торжественнее становилось в природе. Но вдруг оглушительный орудийный залп дерзким диссонансом ворвался в тишину этого мирно угасавшего дня и тяжким эхом прокатился вокруг; почти тотчас загрохотало сразу множество разрывов гранат. Столб пыли и дыма впереди свидетельствовал о том, что залп пришелся как раз по нашему центральному участку, то есть по 2-му батальону вдоль шоссе. Мгновенно в моем мозгу промелькнула как молния мысль о том, что немцы решили сосредоточить огонь всех своих батарей по 2-му батальону и сделать там прорыв. Действительность показала, что я не ошибся в своем предположении. Вслед за первым залпом начался бешеный ураганный огонь противника по 2-му батальону и, главным образом, по району у шоссе. Между тем как против нашего и 3-го батальона не было артиллерийского огня.
