Солдаты частью размещались по избам, а частью – в больших землянках. Моя хатенка, состоявшая из жилой комнаты с огромной русской печью и с хлевом через сени, была почти на конце деревни.
Два оконца в одном простенке и одно – в другом слабо освещали бедную обстановку внутренности избы. Хозяев не было: напуганные близостью фронта, они куда-то бежали. Вместо них поселилась небольшая семья польских беженцев – отец, мать и девочка-подросток. Старший сын, по их словам, был убит при наступлении на Восточную Пруссию, а младшего недавно взяли на войну.
Старик, убитый горем, иногда часами молча сидел, согнувшись, уперев локти в колени и закрыв лицо ладонями рук.
Мрачные думы, как черные тучи, проносились в его поседевшей голове, и порой тяжелый вздох вырывался из его старческой груди. Тосковал ли он о своих сыновьях, вспоминал ли о покинутой бедной халупке?..
На мои расспросы он много не распространялся, а часто говорил: «Кепско, пане капитане, кепско, а ниц не зробишь, на вшистко воля Божья…»
[47]
После этих слов он обыкновенно снова погружался в молчание и задумчиво потягивал свою трубочку, причем из уважения ко мне пускал дым в печь. Мать, еще не совсем старая женщина, хлопотала около своего скудного хозяйства.
На глазах ее часто можно было видеть слезы. Девочка дичилась и все время пряталась на печке, как запуганный зверек, с любопытством высовывая иногда оттуда свое миловидное личико.
Без грусти я не мог смотреть на эту несчастную семью, оторванную от своего родного угла и заброшенную судьбой в бедные Подлесейки.
Тоскливо и однообразно текли дни то на позиции, то на отдыхе в Подлесейках. Обе стороны держались пассивно, и только временами в разных частях фронта грозно проносились орудийные раскаты, точно могучее рыканье задремавшего льва.
Нам подвозили снарядов, и наши батареи оживленно обстреливали расположение противника.
Был уже конец сентября, когда однажды утром, счастливый и веселый, я возвращался из штаба полка с отпускным удостоверением в кармане. В это время наш полк стоял на отдыхе в Подлесейках. Прапорщик Муратов с чувством поздравил меня с отпуском, как будто я только что женился или выиграл 200 тысяч. Он был доволен еще и потому что после моего возвращения была его очередь ехать в отпуск. Настроение у меня было приподнятое. Я и верил, и не верил своему счастью. Целый год, полный тяжелых, кровавых испытаний, прошел с того момента, как я расстался со своей семьей. Сколько было пережито за это время, сколько раз смерть готова была поглотить меня вместе с тысячами других своих жертв! Как тяжек и тернист был этот страшный путь страданий и лишений, надежд и разочарований, пройденный за этот год по Галиции, Польше и Белоруссии!.. Промелькнули в воображении грозные картины войны, зарево пожарищ, кровопролитные бои, волна беженцев… Казалось, это был только кошмарный сон. Но все это осталось позади и по неисповедимому промыслу Божию, вершащему судьбу не только мира, но и каждого отдельного человека, я остался до сего времени цел и невредим. С того момента как у меня в кармане очутился отпускной билет, все мои мысли и чувства опередили действительность, я уже был вне этой надоевшей мне обстановки войны, ставшей мне далекой и враждебной, и даже сам милый и симпатичный прапорщик Муратов стал каким-то для меня чуждым. И только одна мысль, мысль о том, что всего только на две недельки я уезжаю в отпуск, а потом опять то же самое, та же картина войны со всеми ее ужасами, угнетала меня. И кто знает, может быть, по возвращении из отпуска мне еще непригляднее покажется эта обстановка и еще тяжелее будет к ней снова привыкать. «Эх, может быть, не пользоваться этим отпуском? Остаться тут до конца, убьют, так убьют, а вернусь домой, так уж совсем»…
Я осторожно попытался высказать эту мысль прапорщику Муратову. Тот только рассмеялся.
– Ну, вот еще что выдумали, один раз глупость сделали, помните, когда были ранены весной и не эвакуировались.
– Слов нет, очень хочется побывать дома, но стоит ли на каких-нибудь две недели ехать домой, обрадовать своих, а потом вернешься и тут тебя на следующий же день ухлопают?
Я чувствовал, что говорю чепуху Желание вырваться хоть на время из этой обстановки и повидаться с родными было у меня так сильно, что я, сам не зная почему, дразнил самого себя, играя своими чувствами. Мне пришли на память последние письма матери, где она пишет, что в июле месяце она с детьми, боясь наступления австрийцев на наш город, переехала в маленький городишко N.
В своих письмах мать умоляла меня приехать повидаться. Каждая строчка этих писем была орошена слезами и вырывалась из глубины материнского любящего сердца.
– Бросьте, Владимир Степанович, много раздумывать над этим, не смотрите так мрачно на вещи, боритесь за жизнь, не утрачивайте своего жизнерадостного настроения; эта проклятая война начинает и на вас, и на меня, и на всех нас действовать психически. Мы потеряли связь с внешним человеческим миром. Постоянные опасности, лишения и нервная напряженность сделали нас угрюмыми, нервными и озлобленными на всех, и все, наш организм истрепался. И если бы еще год нас не выпустили из окопов и не дали бы этих двухнедельных отпусков, то, вероятно, половина из нас стали бы полуненормальными. Нужно встряхнуться, освежиться, еще мы молоды! Собирайте свои манатки и катите, а после вас я. Эх, заживем тогда! – Прапорщик Муратов в восторге потер руки и закурил папиросу.
Конечно, он был тысячу раз прав, и я тотчас отбросил в сторону пришедшую мне в голову глупую мысль и весь отдался нетерпеливому ожиданию счастливой минуты отъезда. Это очень похоже было на то, как в ученические годы мы не могли дождаться конца последнего урока перед роспуском на каникулы. День казался мне вечностью. Как это часто бывает в подобных случаях, мне чудилось, что вот-вот что-нибудь помешает моему отъезду. То канонада на фронте стала как будто сильнее, то, казалось, чаще замелькали по Подлесейкам солдатские фигуры. Но на самом деле этот день, день отъезда, был такой же, как и все предыдущие дни. Дождик не падал, но было пасмурно и сыро. Почерневшие соломенные крыши изб Подлесеек были влажны. Посреди деревни на улице стояла непролазная грязь. Сырые, невзрачные окрестности с оголенными, мокрыми полями, с неясными контурами далеких лесов, с мутными пятнами населенных пунктов были задернуты легким туманом.
Время от времени на фронте бухали орудия, и при этом стекла моей избенки слабо вздрагивали. Не было решительно никаких тревожных признаков перемены положения на фронте, и опасения мои были напрасны.
Наконец, наступила и долгожданная минута отъезда. Уже вечерело, когда к дверям моей халупки подкатила подвода из нашего полкового обоза, назначенная отвезти меня на станцию Погорельцы, которая находилась от Подлесеек верстах в пяти. Франц вынес мой чемодан, а я тем временем, быстро надев свою старенькую боевую, пробитую пулями шинель и сердечно попрощавшись с прапорщиком Муратовым и с семьей беженцев и выйдя из избы, уселся на подводу. Прапорщик Муратов провожал меня, стоя на дворе у двери. В сенях, высовываясь в растворенную дверь с грустными лицами, вышли проводить меня наши жильцы.
