Так назревала уже к началу второго года войны в душах измученных бойцов глухая ненависть к тылу и неудержимая тяга домой.
– Что вы, поручик, так задумались? Бросьте, ей-богу, бросьте, – обратился ко мне один из моих спутников прапорщик К., симпатичный, здоровый мужчина, побывавший со своим полком на Карпатах. – Вы, кажется, глядя на эту тыловую сволочь, подумали то же, что и я. Ну их к черту! Давайте лучше выпьем по рюмочке.
Я заметил, что прапорщик К. был уже под хмельком. Мы чокнулись. Подпоручик Б., другой мой спутник, был занят, как видно, другими мыслями, особенно с того момента, как за соседний с нами столик уселась и потребовала ужин хорошенькая сестра милосердия. Подпоручик, пощипывая усики, бросал в ее сторону нежные взгляды, сгорая от нетерпения познакомиться с хорошенькой сестрой, которая, казалось, не очень-то благосклонно отвечала на взгляды молодого подпоручика.
Однако случайно (впрочем, не ручаюсь, может быть, и не случайно) упавшая на пол салфетка сестрички решила дело. Подпоручик мигом подскочил и, галантно раскланиваясь, вежливо положил салфетку на стол. Слово за слово, завязалось знакомство, и через минуту Б. уже сидел против хорошенькой сестры и весело с ней болтал, забыв все на свете.
Через полчаса они встали. Подпоручик Б. заплатил за себя и за сестру и со счастливой улыбкой, кивнув нам головой, пошел со своей новой знакомой к выходу из зала. С тех пор я его больше не видел. Около 12 часов ночи мы с прапорщиком К. тоже вышли из ресторана и, взяв извозчика, велели везти нас в хорошую гостиницу. После узких сырых землянок в окопах и неприглядных деревенских изб, которые мы занимали во время отдыха в резерве, хорошо меблированная комната, где мы теперь остановились, показалась нам настоящим раем. С неописуемым наслаждением я и прапорщик К. улеглись в теплые мягкие кровати с белоснежными простынями.
– Ах, хорошо, черт возьми, жить на свете! – не удержался прапорщик К., закуривая папиросу. – Только зачем эта проклятая война? Кому она нужна? Натравили народы один на другой, миллионы убитых, раненых, сотни тысяч осиротелых семейств, опустошенные и сожженные местечки и села… Все это хорошо выходит по рассказам и описаниям. Но в действительности, ого-го! Забудешь и про патриотизм, и про пангерманизм, и про всякие такие отвлеченности, когда тут около тебя охнет шестидюймовый реализм!..
Я засмеялся удачному выражению.
– Да и я чувствую, что у меня переменились взгляды на войну. Завеса спала с моих глаз. Только теперь, испытав на себе все ужасы войны, я понял, насколько она отвратительна, какое это величайшее зло и в то же время как неизмеримо прекрасна жизнь!..
– Да, да, это правда. И заметьте, поручик, все, побывавшие на фронте, становятся ярыми противниками войны, вообще всякой войны, не только этой, а в тылу наша интеллигенция, попрятавшаяся по тепленьким углам, воинствует. Лучше всего и проще всего выявляет свое отношение к войне наш простой мужичок. Всякую войну, это страшное бедствие, по его мнению, выдумало начальство, и ее не прикроешь никакими фиговыми листочками, и только суровая дисциплина и веками сложившаяся и вошедшая в плоть и кровь привычка повиноваться воле начальства гонит нашего простолюдина почти на верную смерть, ожидающую его на войне.
– Конечно, с этим нельзя не согласиться. Но есть нечто в этом вопросе об идеологии войны, что отличает наше отношение к ней от отношения мужика, – проговорил я.
– Что же именно?
– Мы с вами испытали на себе все прелести войны, были ранены и проклинаем эту человеческую бойню, но я уверен, что вы согласились бы еще в десять раз больше перенести, чем бросить фронт и оставить свою Родину на растерзание врагам. Значит, хотя война и страшное зло, но если уж эта беда стряслась над нами, то предоставим после нас будущим поколениям разными способами предотвращать этот ужас, но теперь, пока не умолкли говорить орудия, мы должны или победить, или умереть… Разве не правда?
– Да, разумеется. Но это другой вопрос…
– А возьмите наших солдат… Их можно назвать героями, потому что при нашей отсталости в техническом отношении они совершали чудеса храбрости и самоотвержения, но я голову даю на отсечение, что при малейшей возможности, едва только ослабела бы власть, они все побросали бы фронт и пошли бы по домам, а там пусть хоть пол-России немцы аннексируют…
– Да уж, после стольких принесенных жертв было бы стыдно и позорно проиграть войну.
Побеседовав еще на эту тему, мы начали понемногу умолкать, каждый отдаваясь своим мечтам и мыслям. Потушили электричество, и вскоре, убаюканные сладкими грезами, мы крепко заснули.
На следующий день утром, напившись и расплатившись за номер, мы поехали на вокзал, чтобы поспеть к одиннадцатичасовому поезду. Зал 1-го и 2-го классов был полон военными, между которыми мелькали сестры в своих черных косынках с белой каемочкой впереди. Только что пришел санитарный поезд. Тяжело раненных выносили на носилках и грузили на санитарные автомобили.
Сдержанные стоны коснулись моего слуха. Мне живо вспомнился фронт со всеми своими мрачными, полными ужаса картинками и стало как-то неприятно на душе. Я даже старался не смотреть на раненых. Но в то же время я ясно почувствовал, что завидую этим несчастным страдальцам. Ведь они теперь надолго, а некоторые, может быть, навсегда попадут в тыл…
Носильщик внес наши вещи в офицерский вагон и, поблагодарив за щедрую награду, ушел. Мы заняли два места в купе, я – верхнее, а – прапорщик К. нижнее. Офицеров ехало много, кто в отпуск, кто в командировку У всех на лицах можно было прочесть хорошее, счастливое настроение. О, как непохоже выражение этих лиц теперь на то, которое бывает у людей, когда им приходится заступать на позицию! У меня у самого в душе пели райские птицы, и я только из приличия сохранял хладнокровный вид, тем более что Владимир с мечами и бантом уже украшал мою грудь. Но улыбка сама просилась на уста. Я стоял у окна и, не отрываясь, смотрел на вокзальную сутолоку. Вспомнился мне почему-то прапорщик Муратов – этот честный русский интеллигент. Что-то он там поделывает? Сидит себе, вероятно, сейчас в Подлесейках и пишет письмо своей невесте. Он часто ей пишет… Через два дня будут сменять костромичей… А там на позиции… брр!.. «Дань-дань-дань!..» – торопливо ударил звонок. Суматоха на платформе увеличилась. Где-то впереди глухо свистнул паровоз, и поезд мягко тронулся. «Ах, как хорошо! Боже, как чудно!..» Поезд увеличивал ход. Чуть-чуть вздрагивал наш пульмановский вагон. В несколько секунд остались позади вокзал и платформа с пестрой толпой. Отчетливо стучали колеса по стрелкам, и вагон поезда сильнее раскачивался. Тяжелым серым массивом со множеством сгрудившихся домов, с большим златоглавым собором, с высокими башнями костелов виднелся в окно Минск. Но вот еще минута-другая, проезжаем предместьем: жалкие деревянные домишки, грязные улички. Наконец, промелькнули последние постройки предместья Минска, и перед нами открылась знакомая уже нам унылая картина Белоруссии с бедными деревушками, с низкими болотистыми местами, поросшими кустарником, с голыми рыжеватыми глинистыми полями. Кое-где встречался мрачный ельник. Белый дым от паровоза низко стлался по земле, напоминая собой облака удушливого газа, от которого, впрочем, Бог пока миловал.
