Я настолько был пропитан духом войны, что даже теперь, проезжая по этим вполне мирным полям, я как-то бессознательно оценивал взглядом местность с точки зрения ее обороноспособности. Мне это теперь было совершенно неинтересно, но как-то само лезло в голову. «Вот с этого бугорка отличный обстрел… Линию окопов вон там следовало бы провести у того леска… Тогда бы это моховое болото все было бы под перекрестным огнем… Но как по нему наступать?» И в моем воображении сама собой рисуется картина, как моя рота наступает по этому самому болоту… Трещит неприятельский пулемет… Укрыться негде… Кувыркаются убитые, раненые… Людская кровь смешивается с мутной болотной жижей… Я перевожу взгляд на ветряную мельницу. «А это ведь отличный наблюдательный пункт…» – опять назойливо лезут в голову мысли. Я гоню их прочь, но мне вспоминается, что точь-в-точь такая мельница ведь у нас в Адаховщине, у немцев, на этом опасном участке. И почему ее наши до сих пор не сожгли артиллерийским огнем?.. Мысли мои перескакивают на близкую встречу со своей семьей. Но, странно, я как-то не отдаю еще себе в этом ясного отчета, я не чувствую этого остро. Должно быть, отвык… Сильные впечатления войны в течение целого года заслонили собой прошлую мирную жизнь, где теперь, как в тумане, мелькают дорогие моему сердцу лица…
Вошли в купе прапорщик К. и другие два офицера, утопая в облаках синеватого табачного дыма и спокойно о чем-то разговаривая. У меня не было желания вмешиваться в разговор, и я, забравшись на верхнюю полку и подложив под голову шинель, с наслаждением вытянулся и отдался своим тихим думам. Монотонно и глухо стучали колеса: «Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та»… Чуть заметно вздрагивая и временами легонько покачиваясь, плавно, но быстро нес меня, точно летел по воздуху, пульмановский вагон. Под эти вздрагивания и шум колес как-то особенно приятно и уютно было лежать на мягкой, пружинной полке. Так все это действовало убаюкивающе и успокаивающе, на душе становилось безмятежно тихо и хорошо, ах, так хорошо!..
Веки сами собой в сладкой истоме слипались, и, казалось, будто я еще совсем маленький, и любящая рука матери тихонько покачивает мою колыбельку… Ах, как хорошо забыться от всех этих ужасов и переживаний и хоть на мгновение почувствовать себя беззаботным ребенком, для которого жизнь – это цветущий благоухающий сад, залитый лучами радостного, благодатного солнца, где он как мотылек перепархивает с цветка на цветок. О, если бы и в самом деле жизнь была бы таким цветущим садом, а мы все были бы похожи на детей!..
Было уже около часу ночи, когда поезд, замедляя ход, подходил к небольшой станции, близ которой был расположен городишко N, где временно приютилась моя семья, которую также унесла с собой волна беженцев с Украины, напуганных приближением театра военных действий.
Я вышел на тускло освещенную площадку вагона с чемоданчиком в руках и, открыв дверь наружу, с трепетно бьющимся сердцем всматривался вдаль. Но только непроглядная темень ночи лезла в глаза. Моросил мелкий дождик. Мелькнуло несколько белых и зеленых станционных огней. С шумом заработал тормоз Вестингауза, и поезд, шипя и пыхтя, подкатил к станции. Я торопливо выскочил на платформу. На платформе при тусклом свете двух фонарей я увидел единственную человеческую фигуру, закутанную в платок. Да, это была она, моя дорогая мама, которую я любил искренно и глубоко, так как мое юное сердце еще не знало иной любви…
Я тоже был единственный пассажир, который слез на этой станции. Мать тотчас меня заметила и со слезами радости бросилась мне в объятия… Не стану далее описывать эту трогательную сцену встречи с матерью и потом с моими милыми сестренками, которые терпеливо, несмотря на поздний час ночи, ожидали меня одни в комнате, где пока они жили с мамой. Мое появление в кругу своей родной семьи было похоже на то, как будто я явился с того света. Радости нашей не было границ. Мои сестренки осыпали меня поцелуями, жались ко мне и ласкались как котята. Мать улыбалась счастливой доброй улыбкой. Казалось, ангел мира и любви слетел к нам с неба в нашу небольшую, загроможденную вещами комнату. Только тот, кто пробыл год на фронте в непрерывных боях и лишениях и потом очутился в лоне своей семьи, только тот может понять эти неповторимые минуты блаженства…
Немалого труда стоило мне уговорить мать вернуться обратно домой в наш родной город. Я уверял ее, что наступление врага окончательно остановлено и что нашему городу не угрожает никакой опасности. К неописуемой радости моих милых сестренок начались сборы в обратный путь. Да и сама мать моя была, кажется, этому очень рада. Через несколько дней поезд уже мчал нас на юг, и утром на вторые сутки после отъезда из N-ска мы прибыли в Житомир. Здесь все было мне так хорошо знакомо: и вокзал из крупного серого камня с большими окнами, закругленными наверху, и мощеные улицы, по которым мы проезжали. А вот выглянул из сада и наш белый домик с красной крышей. При виде этого родного гнездышка сердце мое радостно забилось, но в то же время безотчетная грусть, как легкое облачко, скользнула где-то глубоко в душе. Воспоминания прошлого нахлынули на меня. Вспомнилось мне, как я уезжал на войну, как раненого меня привезли сюда с фронта, потом опять я уехал на фронт, и думалось, что никогда уже более мне не вернуться сюда.
Но вот прошел этот страшный год, и я, каким-то чудом уцелев, снова вижу этот милый уголок, и, как знать, может быть, это уже в последний раз…
Ведь скоро-скоро, через какую-нибудь неделю, мне опять надо ехать на фронт. «Ах, лучше бы не брал отпуска, сидел бы себе в своих Подлесейках или в Адаховщине!..» – с горечью подумал я. Но новая волна радости и счастливого сознания, что ты дома, захлестнула собой эту минутную вспышку грусти, и я, махнув рукой на прошлое и не задумываясь о будущем, жил и наслаждался настоящим.
Был чудный осенний день. Здесь чувствовалась уже Украина с ее ясным, голубым небом, с ослепительным солнцем, с легким хорошим воздухом, которым так приятно дышать. Отпустили извозчика и вошли в палисадник. Желтые опавшие листья шуршали под ногами. Наша небольшая черная собака, смесь дворняжки с сеттером, первоначально встретила нас злым лаем, вероятно, не узнав своих хозяев.
– Тузик! Тузик! Милый славный Тузик! Не узнал? На! На! Тузик!.. – ласково говорили сестренки.
Тузик перестал лаять, точно что-то припоминая, пристально взглянул на нас и вдруг со всех ног с громким лаем бросился описывать перед нами круги, низко припадая к земле, выражая тем свой неописуемый собачий восторг. Тузик нас узнал. С радостным повизгиванием он затем поочередно кидался на нас и лизал руки, а младшей сестренке Наточке он даже, улучив удобную минуту, лизнул прямо в лицо и этим вызвал наш всеобщий хохот. Я потрепал по шее добрую собачку В дверях нас встретила наша прислуга Маша, уже немолодая женщина. Всплеснув руками, она бросилась нам навстречу.
– Батюшки-светы! Барыня! Детки мои милые! И барин тут!.. Да как же это вы приехали и меня, дуру, не предупредили! А где же вещи?
– На вокзале остались, – проговорила мать. – Ну, Машенька, самоварчик нам поскорее… Мы, ведь, с дороги. Ах, слава богу, что дома!
– Сейчас, моя дорогая барыня.
Маша скрылась в кухонных дверях; сестренки щебетали около меня, как птички, рассказывая мне разные домашние новости. Через полчаса Маша внесла самовар в столовую, и вся наша семья уселась за столиком, над которым по-прежнему висела большая бронзовая лампа с белым колпаком.
