Так было всем нам хорошо и уютно в эту минуту!..
Быстро, как волшебный сон, промелькнули эти несколько дней пребывания в родном уголке, и, трогательно простившись со своей семьей, я снова отправился на фронт. Насколько легко и радостно было на душе, когда я, покидая фронт уезжал в двухнедельный отпуск, настолько теперь, приближаясь к этому самому фронту, я испытывал невеселые чувства. И чем ближе к фронту, тем на душе становилось все пасмурнее, все тоскливее. Вот все чаще и чаще стали попадаться санитарные поезда с ранеными, эшелоны с войсками, платформы, груженные орудиями, двуколками, горами фуража, накрытого брезентами.
На вторые сутки утром я прибыл в Минск, откуда товарный поезд из трех товарных вагонов повез меня и других возвращавшихся в свои части солдат и офицеров.
До конечной станции Погорельцы было всего четыре часа езды. Наполовину пустой вагон наш тяжело громыхал и вздрагивал, напоминая собой огромный пустой ящик, который везут по ухабистой мостовой. Пассажиры были только военные – несколько офицеров и человек десять солдат. Одни лежали на полу на шинелях и дремали под качку вагона, другие, стоя, курили, перебрасываясь изредка короткими фразами. Некоторые, в том числе и я, задумчиво смотрели в отодвинутую широкую дверь вагона, как в раскрытые настежь ворота, на плывшую мимо нас невзрачную картину природы Минского края. День был серый, туманный. Мокрые, оголенные, холмистые поля сменились болотистым кустарником. Вслед за кустарником выросла плотная стена густого елового леса. Вековые толстые ели, как сказочные великаны, раскинули свои мохнатые густые ветви, которые цепляясь и перепутываясь друг с другом, делали лес мрачным и таинственным. Облака белого дыма от паровоза низко стлались по земле, временами заслоняя собой темную стену мрачно-задумчивого леса. Но вот лес кончился, и снова открылась холмистая серая даль. Проехали небольшой полустанок, где наш поезд простоял всего несколько минут, и, наконец, добрались до станции Замирье. Здесь была база нашей армии, судя по огромным складам фуража, продовольствия и огнестрельных припасов, которые образовали целый городок около станционных построек. Замирье было посредине пути между Минском и Погорельцами. Здесь уже чувствовался фронт. Встречались воронки от аэропланных бомб. Всюду около складов были землянки. Оттуда отчетливо доносилась сильная канонада. И эти знакомые, грозные звуки приковывали к себе, и глубоко отзывались в душе, и будили какое-то особое приподнятое настроение, которое появляется только на фронте. По-видимому, где-то в районе Погорелец шло наступление с чьей-нибудь стороны. «Неужели прямо в бой?!» Мысль об этом обдавала меня холодом. Еще так свежи были воспоминания об оставленном доме и близких…
На Замирье тоже заметно было оживление, сновали санитары, военные чиновники, проходили вооруженные команды. Комендант станции, высокий плотный офицер, часто появлялся на платформе, делая какие-то распоряжения. На все наши расспросы никто не мог сказать нам, что делается на фронте. Предполагали, что где-то там идет бой, но это мы и сами не хуже их понимали.
После получасовой стоянки наш поезд, состоявший теперь только из паровоза и одного вагона, так как два других оставили в Замирье, медленно тронулся дальше. Сквозь стук колес все сильнее доносилась канонада. Все ближе и ближе подходила последняя черта… Громыхал и раскачивался во все стороны почти пустой вагон, нас было всего несколько человек, пыхтел и сопел близкий паровоз, стучали колеса, и в такт им стучало как-то неспокойно сердце…
Близость фронта действовала угнетающе. Все молчали, погруженные каждый в свои думы. Точно мы были какие-то обреченные… Прошел час, другой; поезд замедлил ход и осторожно, точно крадучись, без свистков стал подходить к Погорельцам.
Мелькнули две-три полуразрушенные знакомые постройки, около них зияло несколько свежих воронок от бомб. Безлюдно и тихо все было кругом, точно чувствовалось здесь дыхание смерти. Вагон наш беззвучно остановился. В дверях показался в красной засаленной шапке начальник полустанка. Перекинувшись несколькими словами с машинистом, он снова скрылся за дверью. За окном сидел, согнувшись над аппаратом, телеграфист. Я выпрыгнул из вагона на платформу с небольшим саквояжем в руках и по грязной дороге отправился пешком в сторону Подлесеек, где, уезжая в отпуск, я оставил свой полк.
Канонада несколько левее участка нашей дивизии начала заметно ослабевать и вскоре совсем стихла. Слышались только в разных частях фронта отдельные удары орудий, то короткие и глухие, то грозные и раскатистые, но это было в порядке вещей…
В Подлесейки я пришел в счастливое время. Оказалось, что наш полк накануне только что прибыл с позиции на отдых. Подлесейки стали нам тем самым, что был для нас Повензов в Галиции. После грязной, напряженной окопной жизни, полной всяких опасностей и неожиданностей, Подлесейки были для нас обетованным местом. Здесь мы могли сходить в баню, переменить завшивелое белье. Здесь можно было спокойно спать, не боясь неожиданного налета противника. Здесь не надо было ходить согнувшись из опасения, что какая-нибудь шальная пуля зацепит тебя и отправит на тот свет. Словом, здесь мы вкушали все приятности тыловой жизни. После поездки в отпуск в голове еще были свежи впечатления от шумного Минска с блестящей разношерстной толпой, с мощеными улицами, с чистенькими тротуарами, с огромными витринами магазинов. И теперь, когда я пришел в Подлесейки, эта небольшая деревушка показалась мне такой серенькой, грязненькой и невзрачной, и обитатели ее тоже такие же серенькие, по большей части солдаты, копошились около своих землянок и ветхих халупок.
Но, несмотря на всю эту непривлекательность, чувствовалось что-то близкое и дорогое сердцу в этой серой и неприглядной картине. Здесь, с этой точкой никогда ранее неизвестных мне Подлесеек, теперь связана моя жизнь и жизнь моих боевых товарищей. Здесь находит свое временное пристанище наша полковая семья, с которой волею судьбы мне приходилось делить все невзгоды, лишения и опасности войны. По дороге к своей халупке на краю деревни, которую я постоянно занимал, когда наш полк стоял в резерве в Подлесейках, мне встречались солдаты моей роты.
Они приветливо мне улыбались без малейшей тени недоброжелательства или злобы и на мои слова «Здорово, молодец!» останавливались и почтительно отвечали: «Здравия желаю, ваше благородие!»
При виде этих знакомых, мужественных, загорелых лиц, обвеянных пороховыми газами, на душе становилось светлее и спокойнее. Здесь с этими людьми я не чувствовал себя одиноким…
Я вошел в избу в тот самый момент, как прапорщик Муратов сидел у стола и, углубившись в чтение книги, попыхивал папироской. Старик-поляк по обыкновению сидел на скамеечке у печки и, низко наклонив голову, в глубокой задумчивости курил свою коротенькую трубку. Больше никого в избе не было. Увидев меня, старик вынул изо рта трубку, встал и с сияющей улыбкой, низко кланяясь, приветствовал меня по-польски:
– С пшияздем, пане капитане! С пшияздем, муй дроги пане!
[48]
Я поблагодарил старика за радушную встречу и подал ему руку.
