Боевые операции под Верденом затихли, а вместе с ними окончилось напряженное состояние и на нашем фронте, и обычная позиционная жизнь пошла своим чередом. Так томительно-однообразно текли месяцы зимней кампании. Монотонная ненормальная жизнь, отсутствие свежих впечатлений начали вызывать болезненное душевное состояние, нечто вроде какого-то отупления. Я чувствовал, что начинаю задыхаться в этой отравленной атмосфере войны. Закаленное в лишениях тело было здорово и крепко, как железо, но в душе нарастал какой-то мучительный психологический процесс.
Одни и те же лица, одна и та же обстановка действовали раздражающе. И Подлесейки, и Адаховщина, и окопы, и самая война вызывали физическое отвращение и смутное, неосознанное еще и затаенное озлобление против тех, кто вызвал эту кровавую бойню.
Этот постепенно созревавший душевный перелом был следствием утомления войной. Нервы у всех истрепались. Тяжелые неудачи на фронте, измена, смещение Верховного главнокомандующего Николая Николаевича, неурядица в тылу, усиление пагубного влияния Распутина, уговаривавшего со своими приспешниками царя Николая II заключить с Германией сепаратный мир, – все это возмущало душу, колебало веру в победу и создавало в армии опасные настроения.
Но, по-видимому, патриотические течения брали еще пока верх. Сам Николай II стал во главе армии, а начальником Генерального штаба был назначен престарелый, но умный генерал Алексеев. Россия готовилась к решительной летней кампании.
Так прошла зима 1916 года. Повеяло весной. Снег начал быстро сгонять. Вместе с благодатным веянием весны в наши души точно влилась свежая, бодрящая струя. Явились новые настроения, рисовались радужные перспективы, особенно в связи с упорно циркулировавшими слухами о том, что скоро предстоит царский смотр и что после смотра наш корпус отойдет в стратегический резерв. Это уже было так хорошо, что мы отказывались верить такому счастью.
Попасть в стратегический резерв означало то, что нас должны были увести верст за сорок от фронта и расположить вблизи какой-нибудь железнодорожной станции, где нам предстояло пробыть месяца два.
Конечно, мы все хорошо понимали, что перемещение в стратегический резерв такой крупной боевой единицы, как корпус, указывало на то, что затевалась нашим командованием какая-то серьезная операция, но какое нам было до нее дело? Что там будет когда-то! А пока судьба дарует нам возможность мирно и спокойно прожить в глубоком тылу целых два месяца.
Ах, какое это счастье!
Слухи нас не обманули. Однажды в конце марта, когда снег уже совсем сошел, наш полк получил приказ привести в порядок обмундирование и снаряжение и выступить из Подлесеек. Аналогичный приказ получил также и 18-й Вологодский полк нашей дивизии, костромичи и галичане оставались на позиции. Выступили на рассвете и, пройдя верст 15, остановились неподалеку от какого-то небольшого именьица, где, судя по телефонным столбам, помещался штаб нашего корпуса.
Вскоре подошли и вологодцы. У всех, разумеется, было повышенное настроение. Ждали царя с нетерпением и, можно сказать, с воодушевлением.
Как-никак это посещение царем прифронтовой полосы было для нас целым событием. Нас выстроили спиной к фронту и перпендикулярно дороге, причем на правом фланге стал наш полк с оркестром. Все три батальона выстроились в одну линию с пулеметной командой и командой разведчиков на левом фланге. Еще левее стали вологодцы. Не прошло и часа после нашего прибытия, как наш командир полка полковник Бойвид засуетился и скомандовал «Полк, смирно!». Из имения рысью выехала группа всадников. Это был начальник нашей дивизии генерал Ткачевский вместе с командиром корпуса в сопровождении своих адъютантов, начальников штаба и конных ординарцев позади.
Поравнявшись с фронтом нашего полка, все они осадили лошадей и поехали вдоль фронта шагом. Командир корпуса поочередно здоровался с каждым батальоном в отдельности. Это был тот самый честолюбивый генерал, который хотел отличиться перед французским делегатом взятием Барановичей и загубил целую дивизию. Я смотрел на него в упор с ненавистью и презрением.
Прождали еще часа два. Погода стояла пасмурная и сырая, чуть-чуть моросил мелкий дождик. На фронте временами глухо громыхало. Наконец, по дороге из-за пригорка показалось несколько крытых, блестящих автомобилей. На мгновение всколыхнулась эта сплошная, однообразная масса людей в серых шинелях, и торопливо бросили курить и разговаривать.
Раздалась команда «Смирно!», и все застыло. Музыка заиграла полковой встречный марш. Николай II, одетый в обыкновенную походную офицерскую форму, вышел из автомобиля и в сопровождении командующего нашей армии генерала Леша, героя Русско-японской войны, и прочей своей свиты начал обходить фронт нашего полка, здороваясь по очереди с каждым батальоном отдельно. Николай II иногда останавливался около какого-нибудь заслуженного солдата, увешанного медалями и Георгиевскими крестами, и ласково расспрашивал героя о совершенных им подвигах.
Со времени производства нас в офицеры 12 июля 1914 года я больше не видел царя и потому теперь с напряженным любопытством вглядывался в его лицо. Оно мне показалось усталым и пожелтевшим. Но добрые глаза смотрели по-прежнему спокойно, ласково и приветливо.
Обойдя фронт нашего и Вологодского полка, царь вышел на середину против фронта и, чуть-чуть возвысив голос, сказал небольшую речь, в которой поблагодарил нас за боевые труды и подвиги в борьбе с упорным врагом и выразил надежду, что мы и до конца останемся верными сынами своей Родины. Царь сделал нам под козырек и неторопливой походкой направился к своему автомобилю.
В ответ грянуло могучее «ура». Музыка заиграла «Боже, царя храни!». Николай II сел в автомобиль и уехал со своей свитой, а громкое «ура» еще долго неслось ему вслед…
Это был отголосок того национального подъема и воодушевления, которыми был охвачен русский народ в первые дни войны. Но увы! Моменты, подобные описанному, моменты душевного подъема и готовности отдать свою жизнь за Родину были уже редки, они были похожи на далекую зарницу, блеснувшую во мраке наступавшей для России беспросветной ночи…
Было начало апреля, когда наш корпус получил давно жданный приказ сняться с позиции и отойти в стратегический резерв. Вместо него заступила на фронт часть другого корпуса. От места расположения нашего корпуса потянулись сначала обозы, артиллерийские парки, легкие и тяжелые батареи, а потом уже пехотные колонны. Все это очень напоминало какое-то большое отступление, и жители в тревоге спрашивали нас, что это значит, неужели вслед за нами идут немцы? После растаявшего снега и выпадавших весенних дождей на дорогах стояла местами непролазная грязь.
Нагруженные обозы и орудия увязали в грязи, лошади выбивались из сил. Солдаты подходивших пехотных частей с веселыми прибаутками и шуточками вытаскивали руками увязнувшие орудия и повозки. У всех было хорошее настроение; все радовались, точно вырвались из какого-то пекла. Все дальше и дальше мы отходили от фронта, глуше доносилась канонада, на душе становилось спокойнее и легче.
Окопы, визг шальной пули, сухой треск пулемета, гром взрывающихся снарядов, яркие звезды ракет, ночные тревоги, напряженность нервов, скучные стоянки в Подлесейках, словом, вся эта собачья окопная жизнь, остались далеко позади, а впереди нас ожидал отдых и покой глубокого тыла в обаянии распускающейся весны и наступающего Светлого праздника.
