– Поддержку!!! Поддержку!!! Давайте нам поддержку!
Но, увы! Этот голос был жалким воплем обреченных на гибель людей. Высунувшись из окопа, я взглянул назад, и сердце мое замерло. Я понял, что мы действительно погибли. Мы остались одни… Впереди наступали германцы, а позади нас было лишь пустынное мертвое поле, изборожденное бесчисленными воронками и усеянное трупами убитых… Так и осталось крикнуть в этот предательский тыл: «Будьте прокляты все вы, которые загнали нас сюда без всякой поддержки, и своей нераспорядительностью, тупостью, трусостью и бездарностью не сумели удержать победу в своих руках и обрекли нас на верную гибель!» Между тем германские цепи как грозная лавина быстро подвигались к нам; артиллерия противника открыла страшный огонь по своей третьей линии, где мы засели, и в довершение ужаса наша артиллерия, не имея с нами никакой связи, в уверенности, что третья линия еще не взята, в свою очередь, тоже стала нас громить. Наступила трагическая минута. Раздались отчаянные крики, брань и проклятия обезумевших от ужаса солдат. Положение стало невыносимым. Нас громила спереди германская артиллерия, а сзади – наша. Началось неописуемое смятение. Еще каких-нибудь полчаса тому назад эти безвестные герои своей грудью через море ужаса и крови прокладывали путь к славе и чести России, теперь же эти люди, беспомощные и жалкие, в панике искали спасения от отовсюду наступающей на нас смерти… Началось беспорядочное, трагическое отступление. Бежали по остаткам ходов сообщений, на мгновение падали в воронки, снова бежали с дикими выпученными от ужаса глазами, не слушаясь никаких команд, запутываясь в проволоке. А германские снаряды со страшным воем резали воздух и добивали остатки наших отступавших частей. Люди гибли как мухи… Передовые германские цепи бросились в контратаку, и в короткое время весь Фердинандов нос, то есть все то пространство, которое было захвачено нами ценой таких огромных жертв и нечеловеческих усилий, снова перешло в руки торжествующего врага. Едва дыша от изнеможения, усталый и разбитый, с чувством безграничной горечи, отчаяния, досады, злобы и уныния, то припадая к земле, то снова перебегая и перескакивая из одной воронки в другую, достигал я уже наших проволочных заграждений с горсточкой каких-то незнакомых мне солдат разных полков. Но едва я приподнялся, чтобы пробежать еще несколько шагов, как вдруг страшный мгновенный свист и шум неприятельского снаряда поразил мой слух, в ту же секунду перед глазами мелькнула белая молния… Что-то черное взвилось над землей… оглушительный треск… и в то же мгновение я почувствовал, как что-то с невероятной силой рвануло меня за кисть правой руки и ударило в грудь и в голову… В глазах потемнело, и я свалился на дно воронки, из которой хотел выскочить, и с той самой секунды душа моя точно погрузилась в холодный мрак могилы, куда уже не проникал яркий блеск июньского дня, куда не доносились грохот, крики и стоны боя и где не чувствовались собственные страдания… Я стоял уже у врат потустороннего мира, и чудилось, что светлый ангел мира и любви с кроткой лучезарной улыбкой на устах скорбно смотрел на эту новую жертву человеческой ненависти, злобы и безумия… Тяжело раненный, я лишился сознания…
Неудача прорыва под Барановичами имела решающее значение для всего дальнейшего хода войны. Это была последняя ставка императорской России в борьбе с Германией. Действия на Юго-Западном фронте должны были носить только демонстративный характер, главный же удар был намечен под Барановичами.
Долгие месяцы Россия лихорадочно готовилась к этому решительному бою, накапливая живые и материальные силы. Утомленный войной и разочарованный неудачами 1915 года русский народ потерял веру в династию, в своих вождей и в славу и мощь своей великой Родины. Царский трон пошатнулся. И нужна была крупная победа, нужно было совершенно изгнать неприятеля из пределов отечества и тем поднять народный дух, зажечь в сердцах русских людей угасшие патриотические чувства, вернуть им веру в Россию, воодушевить ее истинных сынов на новые подвиги и рассеять все более и более нараставшее в массах революционное настроение. Но, к несчастью для России, план нашего главного командования не удался. Демонстрация на нашем Юго-Западном фронте, имевшая второстепенное значение, имела блестящий успех, между тем как главный удар под Барановичами был сведен на ноль. Я не берусь здесь сказать, что послужило причиной этой роковой неудачи, бездарность командующего Западным фронтом генерала Эверта, измена или просто неприспособленность нашей армии делать прорывы и развивать их в дальнейшее наступление. Пусть решит это беспристрастная история. Итак, на всем протяжении Северо-Западного и Западного фронтов наши армии уже не проявляли больше никакой активности, и только в Галиции наше наступление успешно продолжалось, встречая, однако, упорное сопротивление австро-германцев, которые успели стянуть свежие подкрепления. Значительным фактором стратегической обстановки Восточно-русского фронта 1916 года было выступление Румынии на стороне России. Если признать этот шаг Румынии как результат искусной политики дипломатии Четверного согласия, то в стратегическом отношении это выступление Румынии имело для России, скорее, отрицательное значение. Слабо подготовленная в боевом отношении румынская армия вскоре же после временного успеха начала терпеть настолько тяжелые поражения, что русское главное командование, опасаясь полного разгрома Румынии и угрозы левому флангу наших войск, действующих в Буковине, нашло нужным в спешном порядке перебросить в Румынию целую армию, и только благодаря этому Румыния была спасена от полного разгрома. Такова в общих чертах была стратегическая обстановка на нашем русском фронте к концу 1916 года. Теперь перейду к рассказу о самом себе.
После моего тяжелого ранения, описанного в предыдущей главе, я лишь на другой день пришел в себя в дивизионном лазарете. Я был весь забинтован белой марлей и представлял собой какую-то куклу. Грудь, голова и правая рука горели у меня, как в огне, и я испытывал нечеловеческие муки. Часто я впадал в бессознательное состояние, перед глазами прыгали какие-то странные яркие круги, которые то суживались, то вдруг расплывались. Мне вдруг казалось, что я лечу куда-то вниз, вниз… Как в тумане мелькала тогда передо мною тень сестры милосердия. Низко склонившись надо мной, она что-то делала… Я лежал с закрытыми глазами, бледный, осунувшийся, и трудно было определить, жив я или мертв. Иногда в бреду я часто упоминал фамилию прапорщика Муратова, звал его по имени и отчеству. Каким-то образом прапорщик Муратов, чудом уцелевший во время боя у Фердинандова носа, разузнал, что я нахожусь пока в дивизионном лазарете, приехал меня навестить. Я был настолько слаб, что старший врач лазарета ни за что не хотел допустить его ко мне, но, в конце концов, разрешил свидание, но не более как на пять минут. Глаза мои были полузакрыты, я лежал неподвижно на спине, прикрытый, подобно савану, простыней, как настоящий покойник. Сестра подвела прапорщика Муратова к моей койке и слабо кивнула в мою сторону головой. При виде прапорщика Муратова глаза мои от удивления открылись, и пересохшие воспаленные губы скривились в радостную ласковую улыбку
– Вы… вы… живы?.. – чуть слышно прошептал я. От волнения я не мог говорить.
– Владимир Степанович, не говорите, вам нельзя.
– Скажите… как я здесь… что потом…
