Прапорщик Муратов пододвинул свою табуретку поближе к моему изголовью и тихо без всякой рисовки сказал:
– Когда разорвалась эта граната, я был близко от вас, я видел, как вы упали в воронку, и мы вместе с вашим вестовым Ермолаевым потащили вас в окоп, но бедняга не успел сделать и двадцати шагов, как был убит осколком в голову… Царство ему небесное! Хороший был паренек, умру, говорит, а своего ротного не брошу. Так, кое-как и дотащил вас до наших окопов. Надо было спешить вас вынести, так как немцы шли по пятам и бросились в атаку на наши окопы, но атака была отбита, и они отступили обратно на свою линию. Ну, слава богу, что вы живы, а я думал…
В знак благодарности я слабо пожал ему руку своей здоровой левой рукой.
– Спасибо… дорогой Николай Васильевич…
Дальше я не мог говорить. Слезы потекли у меня по лицу… В глазах снова запрыгали яркие фантастические узоры. Тело охватил озноб… Я впал в забытье… Сестра в испуге подбежала ко мне и схватила за пульс.
– Идите, ради бога, – строго сказала она прапорщику Муратову. – Его жизнь висит на волоске, ему волноваться нельзя.
В тот же вечер с санитарным поездом я был эвакуирован в тыл.
Здесь я опускаю долгие месяцы лечения от ран сначала в минском лазарете, а потом в Москве, в клинике одного известного профессора-хирурга, перенесенную тяжелую операцию в груди, эвакуацию по моей просьбе в один из госпиталей моего родного города Житомира, трогательную встречу со своей семьей и продолжительный отпуск для поправления здоровья. Все это достаточно уже известно любезному читателю из предыдущих описаний моей книги, и потому останавливаться на этом не стану, а перейду к изложению дальнейшего.
Революция 1917 года застала меня уже на ногах. И хотя доктор предписал мне как можно больше покоя, но невозможно было оставаться безучастным зрителем при виде всех этих толп народа с красными флагами, с плакатами, шествующих по улицам нашего города под звуки «Марсельезы». Волна всеобщего ликования и воодушевления, прокатившаяся по России в первые дни революции, коснулась и меня. Проснулись лучшие и благороднейшие порывы молодой души. Воскресли надежды на славное будущее России. Казалось, что теперь, когда сам русский народ взял власть, можно было думать, что дни Германии сочтены. Она будет разбита, и Россия в ореоле славы и победы возвратится к внутреннему строительству на основе провозглашенных великих лозунгов свободы.
Но, увы! Этот мираж скоро начал рассеиваться. Все наглее и наглее в революционном вихре стали проявлять себя и царить над умами какие-то темные силы. Бросались в массы зажигательные лозунги, вызывая в толпе черни кровожадные, ненавистнические, низменные инстинкты. Казалось, сам сатана вышел из преисподней и сеял всюду злобу и ненависть… Страсти разгорались… Преступные элементы безнаказанно развивали свою низкую, преступную работу. Народ превращался в зверя, вырвавшегося из клетки… Наступало царство хаоса, наступала для России темная, беспросветная ночь…
Была весна 1917 года. Я уже совершенно поправился от своих тяжелых ран, и только бледность лица и появившаяся одышка еще свидетельствовали о перенесенных недавно муках. Первое время по выздоровлении я производил впечатление какого-то выходца с того света. Но мало-помалу организм мой окреп, молодые силы стали брать верх. Но внутри самого себя я чувствовал словно какое-то превращение. Прошла уже юношеская восторженность, пылкая любовь к жизни. И сама жизнь уже не представлялась мне светлым, радостным праздником. Душа была отравлена ядом пережитых ужасов и мук, и на мир Божий я уже смотрел совсем не теми глазами, как будто я пережил какую-то глубокую душевную драму. Война со всеми ее ужасами, страданиями и кровью, не из книг или рассказов, а в своей непередаваемой, страшной действительности поразила мое юношеское воображение и надломила мою измученную душу оставив на ней неизгладимый отпечаток. И с глаз моих точно спала какая-то пелена. Я понял, что мир утопает в море зла и что первейшим и важнейшим злом мира является война. Я чувствовал, что состарился душой, несмотря на свой 21 год. Жизнь точно померкла для меня. Окруженный вниманием и заботами моей семьи, наслаждаясь отдыхом и всеми прелестями тихой жизни вдали от фронта, я все же в глубине души чувствовал неудовлетворенность. Да, мне было хорошо, но… чего-то не хватало. Какой-то маленький неугомонный червячок сосал мое сердце. Меня тянуло на фронт, тянуло неудержимо, точно манила к себе опять эта черная бездна ужаса и смерти. Да, мне хорошо жить дома. Как я мечтал, сидя в окопах, о такой жизни. Это мне казалось недосягаемым счастьем. И вот теперь, когда мечта моя осуществилась, и я мог бы совершенно никогда уже не попасть на фронт, теперь я все чаще и чаще стал подумывать о возвращении в полк. Мысль о том, что еще война не кончена и что где-то в окопах сотни тысяч русских людей несут свой тяжкий крест, не давала мне покоя и часто делала меня задумчивым и загадочно-молчаливым. Жизнь в тылу, охваченном нескрываемым шкурничеством и революционным безумием, стала для меня противна, и в душе моей созрело твердое решение уехать на фронт, которое я пока что умышленно старался скрыть от своих домашних. Я писал прапорщику Муратову о своих настроениях, но каждый раз получал ответ не делать этой последней глупости, тем более что жертва эта совершенно напрасная и война бесповоротно проиграна. Фронт разваливается, и Россию ожидают неисчислимые беды… От таких писем сердце мое ныло в безграничной тоске, и еще сильнее было желание отдать свою жизнь за Родину в эту тяжелую для нее минуту… Мать с тревогой наблюдала за переменой, происходившей во мне. Своим материнским инстинктом она угадывала, что в моей душе назревало что-то новое, неотвратимое, бесконечно тяжелое для ее доброго, любящего материнского сердца, и, точно боясь выпустить из рук свое сокровище, стала со мной еще ласковее, еще нежнее… При малейшем намеке с моей стороны о том, что война еще продолжается, а я вот тут сижу, она зажимала мне рот рукой, прятала мою голову себе на грудь и со слезами на глазах осыпала меня поцелуями.
– Не говори так, с тебя довольно… Твоя совесть должна быть совершенно покойна… Ты едва выжил от своих тяжелых ран и опять хочешь туда…
Дальше обыкновенно мать не могла продолжать разговор. Слезы душили ее.
– Мамочка! А Россия? Ты видишь, что делается кругом.
– Дитя мое, один Россию не спасешь!..
Положение мое становилось невыносимым. Размеренная, тихая и спокойная жизнь в родном уголке, которая в окопах представлялась мне верхом блаженства, теперь тяготила и не удовлетворяла меня. В минуту, когда решалась судьба России, я не мог наслаждаться покоем и счастьем своей личной жизни. Я чувствовал неполноту и преждевременность этого счастья. Душа, закаленная в борьбе и страданиях, была готова на новые жертвы, на новые подвиги, и невидимый, таинственный голос властно звал туда, на поля ужаса и смерти, где истощенная, измученная войной наша армия напрягала свои последние усилия в борьбе с грозным врагом.
И я все-таки уехал… Уехал в самый разгар чудной украинской весны, когда так чиста была небесная лазурь, так ласково улыбалось солнышко, когда сады кругом, точно невеста в белом наряде, цвели и благоухали и когда жизнь рождала в душе сладкую истому желаний и молодых грез и манила в свои светлые, дивные сны… Но боже мой! Какие картины, одна безотраднее другой, предстали мне уже на пути к фронту. Разложение тыла уже шло полным ходом. Казалось, Россия попала в водоворот каких-то диких, необузданных страстей. Всюду царил хаос. Вооруженная чернь, одетая в солдатскую форму, почувствовала свою силу и начинала держать себя все разнузданнее, все более вызывающе. Власти теряли голову. К офицерам, тем самым, которые бок о бок с ними лили свою кровь, теперь эта серая масса относилась непочтительно, враждебно и с нескрываемой ненавистью. Для меня все это было так ново и совершенно непонятно. Чуть не на каждой станции гудели и шумели солдатские митинги, где только и слышалось: «Долой войну! Мир без аннексии и контрибуции!» Пассажирские поезда были переполнены солдатней, сидели даже на крышах вагонов. А сами вагоны были загажены до невозможности, стекла разбиты, обивка диванов вагонов 1-го и 2-го классов была срезана или изодрана. Все купе, все проходы и площадки – все было занято этой серой разнузданной массой, не признававшей никаких билетов и никаких властей. И все это матюгалось, чертыхалось, грызло и сплевывало семечки с хамским, вызывающем видом. Все это были по большей части дезертиры, бежавшие с фронта и никем не преследуемые. Я приходил в ужас от всего виденного. Сердце мое обливалось кровью при мысли о том, что будет дальше. Я и представить себе это не мог. Я только чувствовал, что моя несчастная Россия стремительно падает в какую-то страшную черную бездну. И хотелось только одного: поскорее попасть на фронт, потому что там не могло, там не должно было быть так… Там, перед лицом смерти не могло быть этой ненависти между офицерами и солдатами, там сохранились еще честные, русские люди, верные своему долгу перед Родиной. Пусть тыл заражен и разлагается. Но фронт еще крепок. Я верил в это, потому поскорее попасть бы туда… Наконец, на третьи сутки после отъезда из Житомира моего чуткого слуха коснулись глухие, бархатистые переливы отдаленной канонады. Сердце мое сжалось. Какие разнообразные чувства вызывал этот несмолкаемый ни днем, ни ночью гром войны! Что-то торжественно-мрачное окутывало душу… Повеяло опять этим холодным ужасом смерти… Знакомые картины прифронтовой жизни проносились мимо окна моего почти пустого теперь вагона 3-го класса. На рассвете проехали большую станцию Лиду, всю исковерканную неприятельскими бомбами и почти вымершую. Это была последняя большая станция перед Барановичами, но только от Минска, по другой ветке. Из писем прапорщика Муратова я знал, что после боев у Фердинандова носа наша дивизия заняла позицию тоже по реке Шаре, но несколько левее Ддаховщины, у местечка Ляховичи. На первом полустанке от Лиды наш поезд остановился. Дальше поезда не шли. Франц взял мои вещи, и мы вылезли из вагона. Небольшое каменное здание полустанка было почти разрушено неприятельскими аэропланами, которые почти ежедневно делали сюда свои налеты. На фронте, казалось, было неспокойно. Бухали орудия то редко, то часто, и между этими громами особенно внушительно и раскатисто крякали разрывы тяжелых снарядов. Я с Францем вышел на ту сторону полустанка, где столпились в кучу несколько подвод. Я остановился и рассеянно смотрел на них в нерешительности, не зная, что предпринять. Какова же была моя радость, когда у одного из подводчиков я заметил на погонах «17», номер нашего полка. Я готов был броситься на шею этому бородатому дяде с погонами нашего полка, точно я встретил родного и близкого мне человека. Я поспешно подошел к нему.
