– Ваше благородие! Вы бы лучше легли на землю, а то вишь, как пулями садит, того и гляди заденет, – посоветовал мне какой-то добрый солдатик с молодым, почти безусым, но простодушным лицом.
– Ничего, брат, как Бог даст! Коли суждено, так везде тебя пуля найдет, – наставительно проговорил я, и в ту минуту я и сам твердо верил в то, что сказал.
Вдруг что-то с силой рвануло меня за шаровары немного выше колена. Не сдвигая ноги, я слегка нагнулся и увидел в этом месте две маленькие дырочки. Пуля пронизала сукно, но даже не оцарапала кожи. Если б она попала на волосок ниже, то я на всю жизнь остался бы, вероятно, хромым, так как раздробление коленного сустава трудно вылечивается. Я не смутился, даже напротив, какое-то горделивое чувство и удовлетворение наполнили мою душу. Сняв фуражку, я набожно перекрестился и снова направил бинокль в сторону врага. Меня разбирало нетерпение; я ничего не понимал и не знал, что делалось вокруг. Ни от кого никаких распоряжений мы не получали и, казалось, были предоставлены самим себе. Но молодая кровь во мне кипела, и в душе зажегся воинственный пыл. Ведь на моих глазах разыгрывалось настоящее сражение. Все, что раньше жило только в моем воображении, в мечтах, теперь воплотилось в суровую и страшную действительность. И я жаждал окунуться с головой в эту чудовищную стихию ужаса, крови, страданий и смерти…
Гром орудий, взрывы снарядов, свист пуль – все это казалось мне недостаточным. Главное оставалось впереди, именно там, где мы сойдемся грудь с грудью с врагом… И я, как привязанный зверь, рвался вперед, я просил ротного командира послать меня с полуротой на левый фланг помочь хоть чем-нибудь 4-му батальону который едва отбивался от впятеро сильнейшего наседавшего противника. Но штабс-капитан Василевич благоразумно сдерживал мой порыв, говоря, что придет еще и наш черед.
День уже близился к вечеру. Побагровевшее солнце, как огромный огненный шар, склонялось на запад, озаряя землю красноватыми лучами. Чистое, безоблачное небо слегка заалелось. Жара заметно спадала. Бой хотя и продолжался, но чувствовался уже какой-то благоприятный для нас перелом. Наступательный порыв австрийцев, потрепанных нашим сокрушительным ружейным, пулеметным и особенно артиллерийским огнем, значительно ослабел. Спустившись в лощину и запрудив собой деревню Жуков, враг был, очевидно, материально расстроен и морально подавлен и двигаться дальше не мог. Между тем дух наших войск рос с каждой минутой. Всякому было ясно, что противник выдохся и истекает кровью, как раненый зверь, и достаточно только броситься вперед, чтобы его окончательно добить. Само собой, назревала решительная минута нашего контрнаступления. Я не мог более сдерживать себя и закричал ротному командиру с болезненным выражением на лице, что уже пора нам наступать, иначе потом будет поздно. Но штабс-капитан Василевич только нетерпеливо махнул рукой. Вдруг правее нас какие-то зеленоватые цепи, согнувшись, начали перебегать по полю в сторону противника. Тотчас послышалось резкое и частое хлопанье австрийских ружей, и равномерно, то сливаясь вместе, то разделяясь, затрещали пулеметы. С лихорадочной дрожью я присмотрелся туда и весь затрепетал от охватившего меня волнения и радости. «Боже! Да ведь это наши, наши наступают!» – пронеслось у меня, и, забыв все на свете, даже не взглянув на ротного командира, я закричал лежавшим около меня солдатам:
– Братцы! Вон на тот бугорок за мной вперед!
Придерживая рукой шашку, я выбежал вместе с несколькими десятками солдат на горку. Тотчас прибежала туда и вся рота и впопыхах залегла тесной кучей на совершенно обнаженном скате перед самым носом противника. Едва мы показались, как австрийцы, засевшие в деревне Жуков, засыпали нас градом пуль, которые с пронзительным свистом, сливавшимся почти в один непрерывный звук, проносились над нами и вокруг нас, и с глухим стуком одна за другой ударялись об землю, вздымая маленькие облачка пыли… Некоторые рикошетили и пролетали около самого уха, жалобно взвизгивая. Поднялся невообразимый шум. К этому хаосу самых разнообразных звуков примешались болезненные громкие стоны раненых, команды начальников, безумные крики «Вперед! Вперед!»… Некоторые солдаты с испугу стреляли, не глядя куда, и чуть не попадали в своих же товарищей. Но большинство из нас, попав неожиданно под такой сильный огонь, потеряли самообладание. Чувство ужаса перед витавшим вокруг страшным призраком смерти парализовало нашу волю. Вот когда и во мне, наконец, проснулся инстинкт самосохранения! При первых же пулях мы все как подкошенные припали к земле, словно прилипли, готовые, казалось, провалиться сквозь нее, ожидая каждое мгновение, что вот-вот в тебя какая-нибудь попадет и тогда, быть может, прощай, жизнь! Мучительные мгновения! Чувствуешь и сознаешь свою полную беззащитность, положившись только на волю Того, в чьих руках наша жизнь и смерть… В такие жуткие минуты на человека нисходит нечто вроде отупения, мысль не работает, а тело содрогается от грозящей ежесекундно гибели. Я лежал неподвижно, словно окаменев, приклонив голову к земле, невольно отдавшись охватившему меня чувству ужаса и тупо уставив глаза в сторону. Взгляд мой упал на лежавшего около меня шагах в трех солдатика, который уткнулся лицом на согнутые в локтях руки. От его молчаливой неподвижности, от всего его будто застывшего и вытянувшегося тела пахнуло на меня холодом смерти… Так спокойно, так тихо, так естественно он лежал, что нельзя было бы подумать, что жизнь уже отлетела от него, но маленькое красное пятнышко на левом виске, из которого сочилась тонкой струйкой темно-алая кровь, сползавшая змейкой по его загорелой, запыленной щеке, вполне определенно говорило за то, что бедняга убит наповал…
Однако я недолго находился в состоянии оцепенения. Тотчас я взял себя в руки и, невзирая на пули, которые «цзыкали» и пели вокруг меня целыми роями, вскочил на ноги. Взглянув налево, я увидел в некотором отдалении на скате среди зеленых грядок картофеля беспорядочную толпу одной из наших рот, медленно под страшным огнем наступавшую прямо на деревню Жуков, откуда слышалась частая ружейная стрельба и методично «тата-кал» пулемет. Воодушевленный наступлением соседних частей и чувствуя, что произошла какая-то заминка, я во все горло, чтобы моего голоса не заглушил гром канонады, закричал:
– Братцы! С Богом, вперед! – и сам рванулся было, чтобы бежать, но… никто не шевельнулся.
Солдаты лежали, словно припаянные к земле, и бессмысленно таращили на меня глаза. Горечь и досада закипели во мне в тот момент. Я разразился бранью. Голос мой хрипел, на меня нашло отчаяние и в то же время бешенство… Казалось, еще один момент, и я выхвачу шашку и зарублю первого попавшегося труса. Но вдруг что-то, словно палкой, с силой ударило в мою правую ногу немного выше ступни. Я инстинктивно, не знаю почему, запрыгал на здоровой ноге, как подстреленный зверь, и какая-то неестественная, бессмысленная и растерянная улыбка заиграла на моих пересохших устах… В первый момент я не чувствовал никакой боли. Я даже не понимал, что это такое со мной случилось. И только когда я, немного согнувшись, посмотрел на свою ногу и увидел на голенище две маленькие с неровными, оборванными краями дырочки, из которых темно-красной струйкой сочилась кровь, быстро наполняя сапог и вызывая во мне неприятное ощущение чего-то теплого и мокрого, только тогда я понял, что я ранен. Пуля пронзила саму кость, и, как странно, это обстоятельство вызвало у меня чувство глубокого удовлетворения. «Наконец-то и меня зацепило по-настоящему!» – самодовольно подумал я. Но тотчас я забыл про свою рану. Стремительный наступательный порыв снова охватил меня. С криком «За мной, братцы!» я попробовал было броситься вперед, но вдруг я почувствовал жестокую, нестерпимую боль в раненой ноге. С подавленным стоном я опустился на землю. В это время левее, под деревней Жуковом, послышались далекие, но могучие раскаты «ура». Это наши пошли в атаку… Я поднял разгоряченную голову и обомлел от радости и восторга. Враг дрогнул. Австрийцы по одному и по несколько начали убегать назад. Какое-то дикое, захватывающее чувство обуяло всех, какая-то могучая стихийная сила толкала вперед…
