Несмотря на палящие лучи солнца и на то, что при каждом толчке телеги об ухабину наши раны болезненно ныли, вызывая у нас невольные стоны и мольбы ехать осторожнее, несмотря на утомление и почти лихорадочное состояние, путешествие это было для нас триумфом, так как мы привлекали всеобщее внимание. Ведь мы были первые раненые. При остановках на этапных пунктах, артиллерийских парках или других каких-нибудь тыловых учреждениях нашу повозку тотчас окружала тесная толпа солдат, которые смотрели на нас, как на людей с того света, но в то же время сочувственно и с уважением, шепотом переговариваясь между собой, часто в таких случаях раздавался сердитый голос какого-нибудь офицера: «Ну чего собрались, черти!» На это чей-нибудь робкий голос отвечал: «Раненых привезли, ваше благородие…» При этих словах толпа обыкновенно расступалась, и со смущенным видом и бормоча себе под нос извинения к нам подходил какой-нибудь командир транспорта или парка или кто-нибудь в том же роде. Эти тыловые офицеры, вероятно, чувствовали неловкость при виде запекшейся крови на повязках и при виде страданий, о которых говорили наши измученные лица. Поэтому они были в отношении нас чрезвычайно предупредительны и любезны. Они предлагали нам обеды, угощали хорошими винами, просили остаться у них отдохнуть день-два, расспрашивали о сражении, в котором мы были ранены, ликовали, когда узнавали, что австрийцы обратились в паническое бегство. В конце таких разговоров эти офицеры обыкновенно жаловались на то, что, несмотря на все их рвение поскорее попасть на фронт, их не пускают. У нас было такое хорошее, возвышенное настроение, что мы без всякой злобы и зависти смотрели на всех тех, кто был только лишь зрителем наших страданий…
Когда мы проезжали через галицийские деревни, то производили там целый фурор. При виде печального зрелища медленно движущейся телеги, запряженной парой низеньких лошадок, на которой сидели три раненых русских офицера, и шедших рядом с ней денщиков, напоминавших собой катафальщиков, жители выбегали из своих домов, образуя небольшие, но частые группы. Кто шел, останавливаясь на половине дороги, кто опускал в колодец ведро и застывал в своем положении, мальчишки переставали кричать и шалить, бабы и старики качали укоризненно головами, о чем-то шепчась между собой. Все эти люди с живым любопытством и соболезнованием провожали нас молчаливым и долгим взглядом.
Особенное внимание привлекал мой сосед прапорщик Рябушевский. С перевязанной головой без фуражки, с худым бледным лицом, он даже на нас самих производил тяжелое впечатление.
Таким образом, всюду встречая радушный прием, мы благополучно добрались до Почаева, куда прибыли поздней ночью. Все было погружено в сон. Кругом стояла мирная тишина, нарушаемая только громким стуком колес нашей повозки о плохую, ухабистую мостовую. Дорогу нам освещали редкие, тусклые фонари, которые только усиливали ночной мрак.
Наконец, мы подъехали к низенькому зданию, оказавшемуся больницей. Как только там узнали, что прибыли раненые, тотчас засуетились. Засветили огни. На крыльцо вышла какая-то полная женщина, которая была, как мы потом узнали, фельдшерицей. Пришли люди с носилками, и нас перенесли в отдельную уютную комнату и уложили в чистые, мягкие постели. Впервые за все время, начиная с незабвенного дня боя 13 августа, мы получили настоящий приют и попали в такую мирную и спокойную обстановку. Однако страшное нервное напряжение и прилив энергии, которые позволяли нам терпеть до последней минуты физические муки, усилившиеся благодаря утомительному путешествию на повозках в течение трех суток, это напряжение, наконец, лопнуло, наши организмы больше не могли выдержать, и мы все трое почти одновременно впали в глубокий обморок. Через несколько минут стараниями фельдшерицы мы пришли в чувство. Нас напоили горячим чаем с вином, и нам сделалось значительно лучше. Но особенно страдал прапорщик Рябушевский, у которого пуля раздробила челюсть и выбила шестнадцать зубов. Бедняга ничего не ел, так как он не мог открыть рот, поэтому приходилось вливать ему туда молоко. Но удивительный, достойный восхищения человек! Ни разу, ни одним звуком он не показал, что он испытывал, и только в минуты особенных страданий он, морщась, качал из стороны в сторону головой…
Утром, поблагодарив за гостеприимство доктора, фельдшерицу и всех тех, кто за нами ухаживал, и сердечно простившись с ними, мы двинулись в путь по дороге на Кременец. Проезжая мимо лавры, мы остановились, так как захотели приложиться к чудотворной иконе Почаевской Божьей Матери. Вздымающаяся кверху высокая красивая колокольня и белые церкви с многочисленными золотыми, горящими на солнце куполами напомнили мне, как еще совсем недавно наш полк проходил невдалеке, грозно сверкая штыками; как многие солдаты и офицеры, в том числе и я, сняли фуражки и перекрестились при виде той святой обители, у стен которой мы теперь находились. Кто из нас троих мог даже предполагать, когда мы еще шли вперед, что так скоро нам придется снова ее лицезреть. Но сколько мы пережили за это время, сколько испытали! Как будто прошла целая вечность.
Несколько мужичков стояли поблизости и участливо смотрели на нас. Мы подозвали их и попросили как-нибудь нам помочь пойти приложиться к иконе. Они с радостью согласились. Двое подошли ко мне и осторожно сняли меня с повозки. Затем я обхватил руками их шеи, упираясь в то же время на плечи. В таком положении, поддерживая мои ноги, они внесли меня в главную церковь. В церкви было пусто и немного мрачно. С высоких, расписанных красками сводов глядели на меня суровые лики святых. Приятная прохлада, к которой примешивался легкий запах ладана и просфор, обдала мое лицо. В немой, торжественной тишине звучал и разливался нежным эхом монотонный, негромкий голос высокого, худощавого, с длинными черными волосами монаха, читавшего перед аналоем. Когда меня внесли в храм, в душе начало расти и шириться какое-то сильное, волнующее, необъяснимое чувство. Как только я увидел висевшую на лентах впереди Царских Врат и опущенную вниз чудотворную икону, я забыл все окружавшее, где я и что со мной. Перед моими глазами стояла только эта икона, сиявшая, как мне казалось, каким-то особенным, неземным светом… По мере того как я к ней приближался, вспыхнувший во мне порыв души все сильнее, все шире охватывал меня. Я чувствовал, что сейчас я прикоснусь к чему-то необыкновенному, божественному, величайшей русской святыне, и в этот момент сознание своей полной ничтожности и того, что ты не достоин и не смеешь даже взглянуть на Ту, Которая есть источник любви и всепрощения, мучило и заставляло трепетать мою душу, но в то же время другая мысль о том, что, быть может, перед моими очами стоит чистый и светлый образ Той, Кому я обязан спасением своей жизни, вызвала во мне чувство безграничной благодарности. Слезы душили меня. Необычайное волнение охватило меня, и когда я начал прикладываться к чудотворной иконе, я не выдержал: судорожные рыдания вырвались из моей груди, а слезы, святые, очистительные слезы, полились у меня из глаз горячими потоками. «Пречистая Дева! – шептали мои уста. – Ты видишь наши страдания… Мы их заслужили… Но беспредельна любовь Твоя к людям, и я знаю, что Ты не оставляешь Своею помощью тех, кто к Тебе обращается… Благодарю Тебя, Матерь Божия, за Твою милость ко мне!..»
Приложившись к чудотворной иконе, мы тронулись дальше в путь. Спокойно и отрадно было ехать по родной земле. Убогие хатенки, бабы в пестрых платках, мужики в простых полотняных белых рубахах, сидящие на тряских повозках и погоняющие батогом
[6] маленьких, пузатых, но быстрых лошадок; бесконечные желтые поля, усеянные, как маленькими островками, скирдами сжатого хлеба; покосившиеся и ветхие указатели дорог; небольшие речки с подгнившими, готовыми каждую минуту провалиться мостами – все это казалось нам чем-то дорогим, близким, русским…
