Я дал ему на чай и, отпустив подводу, пошел вместе с Францем к халупе. В кухне, где помещался денщик капитана Козлова, я оставил Франца с вещами, а сам вошел в смежную комнату. Комната была очень чистенькая. В углу висели католические иконы, украшенные бумажными цветами. Стены были оклеены какими-то белыми обоями с синими разводами. На окнах стояли вазоны.
У одной стены стоял большой шкаф, сквозь стеклянные двери которого виднелась чайная и столовая посуда. Направо от двери у другой стены стояла походная кровать.
Капитан Козлов сидел у стола и разбирал какие-то бумаги. При моем входе он поднял голову и пристально посмотрел на меня и на мои погоны. Лицо его с добрыми, ласковыми глазами, с клинообразной бородкой и пушистыми усами с проседью засветилось лаской и приветом. Хотя он почти меня не знал, так как я был еще молодым офицером, недавно поступившим в полк, однако он поднялся мне навстречу и приветствовал как своего старого знакомого.
– Здравствуйте, здравствуйте, дорогой мой, извините, я даже не знаю, как ваша фамилия, потому что вы еще совсем недавно в нашем полку. Но вы, вероятно, были ранены, у вас такое бледное лицо… Раздевайтесь, голубчик, и садитесь, а я сейчас распоряжусь… – С этими словами он полуоткрыл дверь и крикнул: – Василий, ну-ка, живо чайку расстарайся!
Я был глубоко тронут таким вниманием и невольно мысленно сравнил прием, оказанный мне в штабе корпуса, и тот прием, который я встретил здесь, у себя в полку.
– Ну, рассказывайте, что нового в Житомире, вы ведь там лечились?
В Житомире до войны стоял наш полк, поэтому капитан Козлов интересовался не столько военными и политическими новостями, сколько всем тем, что касалось Житомира, к тому же там проживала его семья.
Вскоре на столе появились большой синий чайник, закуска, капитан Козлов достал из чемодана бутылку красного вина и принялся меня всем этим угощать.
С грустью я узнал, что наш командир батальона, которого молодые офицеры называли между собой «волком» за его крутой нрав, был убит под Равой-Русской. Командир полка был тот же самый, однако среди офицеров, не говоря уже про солдат, он не пользовался хорошей репутацией. У него не было ни распорядительности, ни смелости, а по отношению к своим подчиненным он не проявлял никакой заботливости.
Стало смеркаться. Зажгли лампу. Пришел помощник командира обоза штабс-капитан Кравченко, который жил вместе с капитаном Козловым. Штабс-капитан Кравченко был тоже симпатичный хохол с бритым подбородком и рыжеватыми отросшими усами. Он тоже забрасывал меня вопросами о Житомире, о наших общих знакомых. Оба, и капитан Козлов, и штабс-капитан Кравченко, с большим участием расспрашивали меня о том, как я был ранен, и о моих переживаниях во время боя.
Поздно вечером мы легли спать. Я долго не мог уснуть. Я чувствовал, как кипучий поток жизни устремлял меня вперед, не давая времени мне опомниться. Впечатления чередовались одно за другим, нагромождаясь в моей душе и наполняя ее то восторгом, то разочарованием, то ужасом, то печалью. А там, за окном, во мраке ночи, как бы отвечая на мои мысли, глухо рокотала орудийная канонада, то замирая, то усиливаясь… Стекла слабо дрожали. Мерно тикали стенные часы. Под эту своеобразную музыку я заснул.
Утром следующего дня я собирался ехать дальше, так как мне хотелось в этот же день представиться командиру полка. Отдаленная орудийная канонада щекотала мои нервы, молодая кровь играла, мне хотелось как можно скорее попасть на позицию.
– Владимир Николаевич! – обратился я к капитану Козлову. – Вы вчера говорили мне, что наш полк понес большие потери в офицерском составе. Значит, каждый офицер там на счету, поэтому мне нужно торопиться в полк… Я не могу больше ни минуты здесь оставаться!..
Капитан Козлов улыбнулся моему юношескому задору и, похлопав меня по плечу, проговорил:
– Нечего вам торопиться, поручик, поверьте мне, окопы еще успеют вам надоесть, лучше воспользуйтесь случаем и отдохните у нас день-другой. По вашему лицу видно, что вы не вполне оправились от своей раны.
На эти слова я только замахал руками и просил его дать мне подводу
– Ну, что с вами поделаешь… – с ласковой улыбкой проговорил капитан Козлов и отдал своему денщику приказание, чтобы подали подводу
Когда подвода прибыла, Франц уложил наши вещи. Я тепло простился с капитаном Козловым и штабс-капитаном Кравченко. Подвода тронулась. Погода стояла ясная, солнечная. Мы ехали по шоссе. В отдалении среди пожелтевших полей чернели деревни, кое-где неподвижной стеной темнели леса, за которыми, казалось, притаился страшный зверь, издававший временами глухой, сдавленный рев, разносившийся вокруг как грозное эхо.
Внезапно среди этих громовых перекатов моего слуха коснулся характерный звук аэроплана, очень похожий на звук летящего майского жука. Я с любопытством уставился на небо и после долгих усилий различил, наконец, в синеве небес аэроплан, который летел так высоко, что казался маленькой птичкой, затерявшейся в беспредельной лазури неба. Судя по форме, аэроплан был австрийский. Мы все трое с любопытством следили за его полетом, пока он не скрылся вскоре с наших глаз.
– У вас часто аэропланы летают? – спросил я нашего кучера.
– Так точно, ваше благородие, кажинный день, чуть только ясный денек, так их сразу другой раз штук пять летит, что осы… Спустятся пониже около какой-нибудь деревни, где заприметит наших солдат али обозы, и как зачнет кидать бонбы, столько беды наделает… Пули ён не боится, бывает, летит низко, чуть рукой не достать, по ём залопом кроют, а ён хоть бы что… Скинет штуки четыре бонбы, побьет лошадей али людей, зажгет деревню и подался вверх, а тут хочь стреляй, хочь не стреляй, все одно – улетит. Вот кабы наши еропланы ему пересекали бы дорогу, а то наших не видать. Може, у нас и нету этих самых еропланов. Известное дело, немец всякую штуку выдумает… – При этих словах кучер как бы от невольной досады хлестнул по лошадям. – А ну, поше-е-ел!
Я злобно взглянул вслед скрывшемуся неуязвимому воздушному врагу и погрузился в свои мысли. Чем больше мы подвигались к фронту, тем слышнее становилась канонада. Изредка среди громовых раскатов резко выделялись отдельные мощные удары, от которых, казалось, содрогалась земля. Это рвались тяжелые снаряды – «чемоданы», как метко прозвали их солдаты еще в начале войны.
Близость фронта чувствовалось во всем. Часто попадались обозные повозки; то вперед, то назад сновали конные ординарцы, изредка встречались санитарные двуколки, покрытые со всех сторон брезентом, увозившие тяжелораненых в глубокий тыл.
Было около полудня, когда мы подъехали к небольшой деревушке, где стоял обоз первого разряда нашего полка. Наш кучер уже не раз бывал здесь, поэтому мы прямо остановились около одной халупки, в которой жил командир обоза прапорщик запаса, очень полный, раньше времени поседевший человек с подстриженной бородкой лопаточкой и с выразительными темными глазами. Это было типичное лицо русского интеллигента-барина. Благодаря его чрезмерной полноте его, вероятно, и назначили в обоз как неспособного служить в строю.
