Наконец, дотоле молчаливый телефон вдруг ожил и заговорил. «Ту-ту-ту-ту-ту…» – послышались частые гудки. Это был условный вызов штаба полка. При этих звуках мы все просияли от радости, для нас они были дороже и приятнее любой симфонии Чайковского.
– Слава богу! Наконец-то!.. – воскликнул адъютант, быстро поднося трубку к уху.
– Штаб полка слушает! Кузьменко, это ты?
Телефон был новой конструкции и с сильным зарядом, поэтому, стоя в двух-трех шагах от трубки, можно было разобрать каждое слово.
– Так точно, ваше благородие! Линия была порвана недалеко от позиции около самой речки… Бьет с артиллерии здорово и с пулеметов… нельзя подня…
Кузьменко не докончил этого слова и внезапно умолк.
– Кузьменко! Кузьменко! – звал адъютант. Но телефон молчал. – Вероятно, или тяжело ранен, или убит, бедняга… – с тоской в голосе пробормотал адъютант и нервно расправил свои длинные усы.
– А может быть, опять порвалась линия, – заметил я.
– Нет, линия цела, потому что слышны разговоры, – ответил адъютант. Должно быть, говорят между собою батальонные командиры. Сейчас я вызову первый батальон. – Адъютант нажал клапан. Раздался протяжный нежный гудок. – Первый батальон слушает?
– Эй, кто говорит? – послышалось в трубке.
– Адъютант. Ну, как у вас дела, Иван Иванович?! – с оттенком беспокойства проговорил адъютант, узнав голос командира 1-го батальона капитана Шмелева.
– Ничего, слава богу, все обошлось благополучно… Сволочи австрийцы пять раз на нас наступали… только что отбили последнюю атаку… Накрошили их как капусту… Думаю, что на сегодня они нас оставят в покое… Мы им задали такого жару, что не скоро опомнятся… Стрельба уже затихает…
От 2-го и 3-го батальонов тоже пришли благоприятные известия. Австрийцы всюду были отбиты с большими потерями и атак больше не возобновляли. Командир полка был несказанно рад. Он потирал от (радости)
[7] удовольствия руки и, подойдя к другому телефону соединявшему штаб полка со штабом дивизии, попросил вызвать начальника дивизии и передал ему о результате длившегося почти целый день боя таким уверенным тоном, как будто принимал в нем самое активное участие.
Между тем долгое отсутствие Кузьменко сильно беспокоило адъютанта, который его очень любил. Поэтому когда стрельба почти совершенно прекратилась, он послал другого телефониста к тому месту, где Кузьменко исправил линию, чтобы узнать, не случилось ли с ним чего-нибудь.
Через некоторое время посланный вернулся и принес нам печальную весть: Кузьменко был убит осколком, который попал ему в грудь. По словам телефониста, он лежал навзничь, и телефонная трубка так и осталась в судорожно сжатой руке.
Адъютант нервно закусил губу и приказал двум солдатам вечером сходить на то место, где лежал Кузьменко – этот герой, так просто и самоотверженно исполнивший свой долг, принести его в фольварк и похоронить в саду, недалеко от дома, где был штаб полка.
Солнышко уже садилось. Багровый отблеск ложился на молчавшую природу. Канонада почти совсем затихла. Изредка прогремит только артиллерийская очередь. И лишь не прекращался ни на минуту ружейный огонь, да иногда где-нибудь внезапно застучит пулемет, словно напоминая о себе. Несколько австрийских аэропланов кружились высоко в воздухе, как коршуны, над нашими позициями. Видимо, враг устал от дневных бесплодных атак и отдыхал, готовясь к новому наступлению.
По случаю боя командир полка был в хорошем расположении духа. Полное красное лицо его в очках оживилось. Он подшучивал над австрийцами и вообще держался очень храбро.
Адъютант, сохраняя внешнее приличие по отношению к командиру, в душе, по-видимому, презирал его. Он выразил вслух свое сожаление по поводу смерти Кузьменко, на что командир полка поспешил ответить:
– Да, да, очень жаль. Если бы он не был убит, я его непременно представил бы к другому Георгию.
В это время вошел вестовой штаба полка и, обратившись к адъютанту, проговорил:
– Ваше благородие, ужин принесли, прикажете подавать?
– Да, давай, и ужин, и обед разогрей… Сегодня австрийцы не дали нам даже пообедать, – сказал адъютант. – Я думаю, вы тоже голодны, – обратился ко мне командир. – Пойдемте с нами.
Мы перешли в соседнюю комнату, служившую столовой. Хозяин дома, помещик, очевидно, так поспешно выехал при приближении наших войск, что бросил все свое имущество. В буфете полностью сохранилась вся столовая и чайная посуда. Стильная мебель из резного дуба стояла по местам. Когда мы сели за стол, накрытый чистой белой скатертью, на котором блестели три прибора и хрустальный графинчик с русской водкой, я даже на мгновение забыл, что нахожусь в каких-нибудь трех верстах от позиции. Но несколько орудийных выстрелов, нарушивших тишину наступавшего вечера, тотчас вернули меня к действительности.
За ужином, правильнее было бы назвать обедом, полковник Торский решил вместе с адъютантом назначить меня командиром 4-й роты, так как там был только один прапорщик, который за недостатком офицеров временно командовал ротой.
– Ну, теперь с богом! – проговорил мягко командир полка, когда я по окончании обеда начал прощаться. Выйдя из дому, я пошел по дороге, которая вела к позиции.
Солнышко уже закатилось, и первые сумерки начали ложиться на землю. В отдалении вырисовывались темные очертания небольших перелесков и деревень. Вокруг нельзя было совершенно заметить ни одного огонька. Орудийная канонада совершенно затихла, и лишь редкие ружейные выстрелы, хлопавшие где-то впереди, указывали на то, что враг не дремлет.
Ввиду того что местность по обоим берегам реки Сан была ровная и открытая, днем не было никакой возможности ни ездить, ни ходить, так как австрийцы открывали артиллерийский огонь при малейшем движении. Поэтому с наступление темноты все вокруг точно оживало.
Вот и теперь по разным направлениям слышалось тарахтение повозок, ехавших к позиции то с патронами, то с продовольствием. Несколько походных кухонь обогнало меня на рысях. Навстречу мне все чаще и чаще попадались санитарные двуколки и раненые, которые медленно брели группами и поодиночке. Некоторые из них, раненные в ногу, шли, сильно прихрамывая, опираясь на плечо своего товарища. Глухие, сдавленные стоны доносились временами от этих серых молчаливых фигур.
Вид раненых вызывал во мне неприятные чувства, так как я инстинктивно сознавал, что рано или поздно и мне не избежать той же участи, если только я не буду убит наповал. Поэтому я старался не обращать на них внимания и шел вперед быстрыми шагами. В некотором отдалении, там, где, по-видимому, проходила передовая линия, взвивались, как звездочки, яркие ракеты, медленно опускавшиеся на землю, освещая ее зеленоватым фосфорическим светом.
Вскоре я уже подходил к деревушке, тянувшейся вдоль шоссе, по которому я шел. Деревня представляла собой груду развалин. Обгоревшие балки, кирпичи, черепицы от крыш валялись на том месте, где еще совсем недавно стояли стройные домики. Полуразвалившиеся печные трубы, уцелевшие от огня, торчали среди груды пепла и обломков. Бледная луна слабо освещала эту печальную картину пожарища. Каким-то чудом уцелели три избы. У одной из них висел флажок Красного Креста. Здесь помещался передовой перевязочный пункт нашего полка. Группа раненых дожидалась у двери своей очереди. Через завешенные окна пробивался слабый свет. В некотором расстоянии стояли другие две избы, в которых помещались офицеры 1-й батареи нашей артиллерийской бригады. Тут же, позади садика, стояла и сама батарея, состоявшая из восьми легких орудий. В тот момент когда я проходил мимо места расположения батареи, на улице была большая суматоха: батарейные солдаты тесной кучей стояли вокруг походной кухни, наверху которой стоял кашевар и огромным черпаком разливал душистый суп. Среди солдат слышались остроты, шутки и взрывы неудержимого смеха. Трудно было поверить, что каких-нибудь два-три часа тому назад эти по виду веселые и беззаботные люди стояли на своих местах у орудий и метким шрапнельным огнем помогали нашей пехоте, сидевшей в окопах, отбивать яростные атаки врага. По выходе из деревни я увидел впереди в нескольких сотнях шагов светлую довольно широкую ленту реки Сан.
