Когда сквозь разорвавшиеся тучки блеснули золотистые лучи взошедшего солнышка, на поле брани было безлюдно. Австрийцы скрылись за своими окопами, и лишь трупы убитых да кое-где ковыляющий в свою сторону раненый австриец были немыми и печальными свидетелями только что закончившегося кровавого боя.
Австрийцы изредка обстреливали артиллерийским огнем наши окопы, пощелкивали ружейные выстрелы, но из окопов они не смогли показаться. Таким образом, на боевой линии наступило успокоение. Но надолго ли? Между тем Василенко поставил свой пулемет на место и заботливо его осматривал, как мать своего ребенка. Пулемет от стрельбы накалился до такой степени, что находившаяся под дулом для охлаждения вода, превратилась в кипяток.
– Молодец, Василенко, спасибо тебе за работу! – проговорил я, ласково потрепав его по плечу.
– Рад стараться, ваше благородие! – бойко ответил тот, и на его молодом молодцеватом
[9] лице появилась веселая самодовольная улыбка.
Я пошел по окопу на левый фланг к тому месту, где едва не случилась катастрофа, чтобы посмотреть, что сталось с пулеметом. Прапорщик Муратов вместе с одним солдатом возился над пулеметом. Он был в одной кожаной курточке. Рукава были засучены, а руки запачканы смазочным маслом. Увидев меня, он скомандовал «Смирно!». Все бросили работы и вытянулись в струнку.
– Вольно! – ответил я. – Что это такое у вас произошло, Николай Васильевич?
– У нас, Владимир Степанович, несчастье случилось, – начал горячо прапорщик Муратов. – Близко разорвался снаряд, и осколком попортило замок. Пулемет замолчал, а австрийцы смекнули, что у нас что-то неладно и давай на нас лезть колоннами, некоторые австрияки совсем уже к окопам подбежали… Вон там с десяток этих «голубых чертей» стоит, – указал прапорщик Муратов на пленных австрийцев, покорно ждавших своей участи. – Ну, думаем, пропали! И в самом деле стреляем-стреляем из винтовок, а что толку, когда человек от человека стоит чуть не на двадцать шагов, а австрияки лезут как саранча. Но потом, как взяли их под перекрестный огонь из двух пулеметов, вот тогда пошла у них пляска…
– Ну, а теперь как пулемет? – спросил я.
– Теперь ничего, исправили, вставили новый замок. Можно еще разок попробовать. Саменко! Видишь около маленького деревца идет австрияк, да как смело, стерва, идет, ну-ка, сними его…
Тотчас два солдата быстро поставили пулемет на пулеметный окопчик, сделанный в бруствере. Низенького роста широкоплечий солдатик по фамилии Саменко в один миг заложил ленту, навел пулемет, и, едва я успел приложить к глазам бинокль, как, подобно мотору, застучал пулемет. Австриец взмахнул только руками, упал и больше не поднимался.
– Ловко, Саменко! – с неподдельной радостью воскликнул прапорщик Муратов.
Австрийцы рассердились и в ответ затрещали из своего пулемета, темп стрельбы которого был значительно медленнее нашего «максимки».
Пули заздыкали и, как с силой брошенные камни, ударялись о землю около нас, разбрызгивая вокруг землю. Вдруг кто-то вскрикнул, и послышался шум от тяжело грохнувшегося тела.
Мы оглянулись. Один из австрийцев лежал неподвижно на дне окопа с широко открытыми от ужаса глазами. Ярко-алая кровь горячей струей залила ему часть лица, кепка и волосы были также в крови. Пуля попала ему в голову, вероятно, в тот самый момент, когда он, может быть, мечтал о том, как он скоро выйдет из линии огня, как его отправят в Россию, и, таким образом, навсегда уже избавится от смертельной опасности и здоровый и невредимый вернется домой… Но судьба решила иначе. Я отвернулся от убитого и, стараясь побороть неприятное чувство, спросил у прапорщика Муратова:
– Как они к вам попали?
– Да так, близко подбежали к нашим окопам, а потом, как попали под пулемет, легли и ни вперед, ни назад. Ну, мы стали им кричать: «Пан, ходь до нас!» Они бросили винтовки и прибежали к нам. Пусть пока сидят, а как немного стемнеет, мы их отошлем в штаб полка в качестве трофеев. Впрочем, таких «трофеев» у нас в батальоне, я думаю, каждый день набирается больше сотни, – с улыбкой прибавил прапорщик Муратов.
– Саменко! – обратился я к пулеметчику, который только что удивил нас своей меткой стрельбой. – Объясни этим австрийцам, чтобы они отнесли труп в другое место, чтобы он не валялся на дороге, а вечером пусть закопают.
Саменко подошел к австрийцам, которые сидели на корточках на дне окопа, и, бесцеремонно хлопнув одного из них по плечу, властно заговорил, указывая на бездыханный труп:
– Ну, пан, бери!
Тотчас два австрийца взяли своего убитого товарища за полы его шинели и унесли прочь.
– Николай Васильевич! – обратился я к прапорщику Муратову – Побудьте за меня здесь в окопах, а я пойду в свою нору немного отдохнуть, устал как собака.
– Слушаюсь! – ответил прапорщик Муратов, сделав мне под козырек.
Я пошел сначала по окопу. Большинство солдат лежали на грязной соломе утомленные бессонной ночью и упорным боем. Серые шинели, грязь, измученные, землистого цвета лица, посоловевшие от бессонницы глаза, свист пуль, которые с визгом рикошетировали, – все это вызывало у меня в душе тяжелое чувство.
Дойдя до того места, где стоял пулемет Василенко, я остановился, выбирая удобное место, чтобы вылезти из окопа, так как моя землянка была от передовой линии шагах в пятидесяти. Заметив мое намерение, Василенко умоляющим голосом воскликнул:
– Ваше благородие, не извольте вылезать, а то он сейчас как засыпет… Тут у него прицел правильный; вчерась двое наших ребят побегли за соломой, так обоих рядком и уложил… вон ихние кресты.
Я улыбнулся такой предупредительности и покосился на два креста, сколоченные кое-как из жердей и уныло стоявшие около двух маленьких могилок.
– Ничего, братец мой, я бегом, пуля не догонит… Австрияки не успеют хорошо прицелиться.
С этими словами я быстро вскочил наверх окопа и со всех ног пустился бежать. Однако едва я только успел сделать несколько шагов, как австрийцы заметили меня и начали мне вдогонку стрелять. Пули с визгом пролетали около самого моего уха, взрывали рядом землю. Я уже не рад был, что побежал. В довершение вдруг затрещал пулемет. Пули как дождь посыпались на меня с визгом, с каким-то стоном, с коротким, но резким свистом, вскидывая целыми горстями землю. Получилась какая-то своеобразная музыка, что-то вроде этого: «Дзянь… чон… чин… тс-тс… чи-чи… дзян…» Я инстинктивно припал к земле, так как, если бы я продолжал бежать дальше, то, наверное, был бы убит или ранен. Кто-то из окопов крикнул:
– Ваше благородие, вы ранены?!
Но Василенко не дремал. Едва только раздались первые выстрелы австрийского пулемета, как в ответ энергично застучал наш «максимка». Австрийский пулемет умолк. Но ружейная трескотня перекинулась дальше, и вскоре по всему фронту шла жаркая перестрелка. «Вот так заварил кашу», – подумал я, плашмя припав к земле, готовый, кажется, провалиться сквозь нее. Не поднимая головы, я посматривал по сторонам, не найдется ли какого-нибудь подходящего убежища вблизи. Шагах в десяти уже начинались развалины деревушки, за которыми была вырыта моя землянка. Но не было никакой возможности подняться, так как пули сотнями, как невидимые иглы, пронизывали воздух, ударялись в землю, щелкали о груды кирпичей и с пронзительным визгом рикошетировали. Вдруг что-то словно камнем сильно ударило по голенищу моего сапога. «Ранен!» – мелькнуло у меня в голове, и я быстро пополз к развалинам. Когда я приполз за развалину и почувствовал себя в безопасности, мне вдруг стало так радостно и даже весело. Все это путешествие на расстоянии каких-нибудь пятидесяти шагов, чуть не стоившее мне жизни, показалось мне в высшей степени занимательным. Я осмотрел свою ногу. Оказалось, что пуля пробила шинель и голенище сапога. Согнувшись, я пошел в свою берлогу, как я называл нашу землянку, которая была в нескольких шагах.
