Когда я вытянулся на соломе, только тогда почувствовал, до какой степени я устал. После бессонной ночи, нервного напряжения во время боя, где каждую секунду грозит ужасная смерть и, наконец, после этого легкомысленного путешествия из окопов в свою землянку я почувствовал реакцию, веки мои бессильно, против моей воли сомкнулись; ружейная и пулеметная трескотня, свист пуль, землянка, солома, кусочек серого неба, которое виднелось из землянки, – все перемешалось, получился нестройный хаос каких-то звуков, людей, предметов, впечатлений, и я забылся беспробудным сном.
Часа полтора я спал как убитый. Как было хорошо тогда в этот сладкий миг забвения! Для меня не существовало ни окопа, ни пуль, ни австрийцев… Но вдруг я вскочил, разбуженный каким-то непонятным мне шумом, громом и треском. Казалось, тысячи домов рушатся надо мной, готовые похоронить меня под своими развалинами. Я выглянул из своей землянки и невольно сейчас же опять пригнулся. Вокруг рвались десятками снаряды. Австрийцы били по нашим окопам гранатами, которые, с треском разрываясь, вскидывали фонтаны земли, а сверху лопались шрапнели, оставляя в воздухе облачка наполовину белого, наполовину красного дыма. Земля дрожала от орудийного грома, а от летящих снарядов стоял сплошной какой-то вой, увеличивающийся еще и тем, что наша артиллерия тоже энергично отвечала австрийцам. Снаряды рвались так близко, что меня иногда обдавало землей, и осколки завывали на все лады, как голодные волки зимой. Спросонья я не мог разобрать, в чем дело. Огонь был такой сильный, что нельзя было даже голову высунуть из моего окопчика. Доселе не испытанный еще ужас сковал все мои члены. Я впервые попал под такой адский артиллерийский огонь… Мое жалкое в тот момент существо трепетало перед этой страшной разрушительной силой. Так и казалось, что вот в землянку попадет снаряд и разорвет меня на мелкие части, которые потом трудно будет даже собрать. Животный страх словно пригвоздил меня к земле, не позволяя мне даже пошевельнуться. Мною овладело непреодолимое чувство апатии к тому, что делается на передовой линии, хотелось только лежать и не двигаться. Но эта слабость продолжалась только несколько секунд. Чувство долга проснулось в душе на смену этой моральной слабости с необыкновенной силой. В эту минуту величайшей опасности дух торжествовал над плотью. Я поднялся и посмотрел сначала на нашу боевую линию, а потом в сторону врага. Наши окопы словно вымерли. Винтовки лежали на бруствере, но солдаты, напуганные страшным артиллерийским огнем, забились под стенки окопов. Изредка только на мгновение высовывалась чья-нибудь серая солдатская фигура, всматривалась вперед и тотчас исчезала за складками окопов. Это были наблюдатели, которые, несмотря на убийственный огонь, помнили свою обязанность следить за противником. Австрийцы не дремали. Было ясно, что они хотят подготовить свое наступление артиллерийским огнем. И действительно, не прошло и четверти часа с того момента, как я проснулся от орудийной канонады в австрийских окопах, находившихся от наших шагах в 800, можно было заметить оживление. Сначала появлялись отдельные фигуры и быстро пропадали, потом появились в разных местах группы. Вдруг по всему фронту австрийцы начали вылезать из окопов, как муравьи, и вскоре по всему полю растянулись голубоватые цепи. Сердце у меня так и запрыгало, дыхание сперло. «Господи, опять наступать!» – с каким-то стоном вырвалось у меня восклицание. Я с ужасом посмотрел на рвущиеся вокруг снаряды. Один из них на моих глазах попал в самый окоп и вместе с черными комьями земли взлетели кверху лоскутки шинели, погнутая винтовка и окровавленная человеческая нога. Сквозь треск и грохот рвущихся снарядов донеслись душераздирающие крики раненых.
С минуту я колебался. Страшно было идти по открытому месту под таким убийственным огнем. Это была почти верная гибель. Но идти в окоп нужно было во что бы то ни стало, так как я чувствовал, что солдаты, измученные бессонными ночами и непрерывными боями, были деморализованы этим ужасным огнем.
Я торопливо перекрестился и побежал к окопам. Вокруг стоял ад. В воздухе рвались десятки шинелей, гранаты в разных местах с оглушительным треском ковыряли землю. К визгу осколков присоединился мощный рев орудийной канонады. Я бежал как безумный, забыв все на свете и устремив с беспокойством свой взор в сторону австрийцев, которые надвигались как тучи.
Наша артиллерия открыла беглый огонь по неприятелю. Белые дымки наших шрапнелей обволакивали густые колонны врага, внося в его ряды замешательство. Но тотчас австрийцы снова оправились и продолжали наступать. Слева уже слышалась пулеметная стукотня. «Боже мой, чего же это Василенко и Саменко молчат?!» – с досадой подумал я. В окопах раздалось несколько редких ружейных выстрелов. Но разве этот ничтожный огонь мог удержать такую лавину австрийцев? Но в ту же минуту, отчетливо выделяясь своими короткими, частыми звуками, бешено и ни на секунду не прерываясь, заговорил наш пулемет – это заработал Василенко. Почти одновременно левофланговый пулемет Саменко тоже открыл огонь. «Слава богу!» – мелькнуло у меня, когда я почти уже добегал до окопа. Но в это время воздухом вблизи разорвавшейся гранаты свалило меня с ног, и на мгновение я потерял сознание. Это состояние продолжалось недолго. Тотчас я вскочил и, пробежав еще несколько шагов, прыгнул в окоп.
– А мы думали, ваше благородие, вы убитые, – проговорил какой-то солдатик, участливо оглядывая меня.
– Нет, ничего, воздухом немного обдало, – ответил я и, подойдя к пулемету, следил за действиями австрийцев. Василенко весь ушел в свою работу. Казалось, что пулемет и он слились в одну живую действующую машину. В его руках пулемет был так же послушен, как смычок в руках опытного скрипача. Держась за ручки пулемета и слегка согнувшись, Василенко ничего и никого не замечал и поливал из своего пулемета, как из насоса, осыпая врага целым дождем пуль. И, нужно сознаться, что действие его огня было ужасное… Австрийцы валились как снопы… Поражаемые сверху нашим метким шрапнельным, а снизу пулеметным и ружейным огнем, австрийцы метались в разные стороны. Но на смену скошенных колонн из-за сожженной и разрушенной деревушки, которая тянулась вдоль их окопов, выходили все новые колонны, рассыпались в длинные цепи и продолжали наступать, видимо, твердо решив отбросить нашу бригаду, защищавшую мосты, за Сан.
Мало-помалу меня начало охватывать сильное беспокойство, так как я видел, что несмотря на такой убийственный огонь, австрийцы не останавливались. Их цепи смешались в тесные толпы, которые, словно чем-то одурманенные, катились вперед как лавина.
Солдаты начинали нервничать. Некоторые, задрав винтовку кверху, а сами спрятав голову за бруствер, палили в небо, другие испуганно озирались по сторонам, как бы ища убежища от этого грохота, лязга, грома и надвигающейся темной вражьей силы. Были все признаки начинающейся деморализации. Лавины австрийцев уже докатывались почти до окопов, готовые захлестнуть нас своей беспощадной широкой волной. Даже легко можно было различить их голубые шинели, кепки, ботинки с обмотками, и сквозь гром канонады можно было расслышать их дикие крики. Австрийская артиллерия, чтобы не бить по своим, вдруг прекратила огонь. Приближался роковой момент атаки, и казалось, мы будем сметены этой страшной лавиной. Я чувствовал, как кровь бросилась мне в голову. Сердце стучало как молоток. Обезумев от ужаса перед неизбежной гибелью, я бросился по окопам и, стараясь перекричать гром и трескотню, которые стояли вокруг, обращался к солдатам:
