– Братцы, не робейте! Бей австрияков, стреляй в упор!
Наступил тот кульминационный момент боя, когда весы боевого счастья должны были склониться в ту или другую сторону. Ободренные присутствием своего ротного командира и внезапным прекращением огня австрийских батарей, солдаты вдруг воспрянули духом. Все как один они припали к передней стенке бруствера и стреляли в упор с такой быстротой, что едва успевали заряжать ружья.
Пулеметы трещали безостановочно. Вследствие этого, огонь достиг невероятной силы. В воздухе стояла сплошная трескотня, где уже пулеметная и ружейная пальба слились вместе. Снаряды через наши головы подобно урагану, проносились и опустошали ряды австрийцев. От всего этого грома и треска барабанная перепонка готова была лопнуть. До австрийцев оставалось не больше как шагов сто, но наш огонь не ослабевал ни на минуту.
Инстинктивно солдаты чувствовали, что успех склоняется в нашу сторону. Среди австрийцев началось какое-то странное движение. Падали убитые и раненые, но потом падающих стало все больше и больше, и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, все эти надвигавшиеся колонны австрийцев, от которых, казалось, не было спасения, словно сквозь землю провалились. Торчали только черные точки голов…
Крик радости вырвался у меня из груди:
– Братцы! Австрияки залегли! Теперь не робей!
И действительно, словно в подтверждение моих слов австрийцы открыли частый ружейный огонь и под прикрытием этого огня начали окапываться.
Таким образом, упорное наступление врага было остановлено, и теперь уже можно было вздохнуть с облегчением.
Австрийцы стреляли с расстояния не более чем сто – полтораста шагов, и потому пули с необычайной силой и меткостью пробивали все, что хоть немного выступало над бруствером окопа. Нужно было ходить согнувшись, так как иначе каждую секунду могла бы попасть в голову пуля. Несколько солдат на моих глазах по неосторожности высунулись и тут же были убиты наповал.
Пулеметный щитик, вероятно, был хорошо виден австрийцам, и они сосредоточили огонь по нему. Пули так и сыпались по брустверу, с лязгом щелкались о щитик, делали в нем углубления, но не пробивали. Я приказал Василенко снять пулемет и поставить на дно окопа, чтобы отвлечь внимание австрийцев, и после этого пошел по окопам. Жалко было смотреть на эти исхудавшие, пожелтевшие лица солдат, и только глаза их еще горели каким-то лихорадочным боевым огоньком. Некоторые солдаты, припав к брустверу и одним глазом поглядывая в сторону австрийцев, стреляли в ответ, другие сидели, прислонившись спиной к стенке окопа и поставив винтовку между колен. Их головы, отягченные дремотой, бессильно свешивались вниз. При моем проходе они виновато вскакивали и молча смотрели на меня своими помутневшими от переутомления глазами. Бедные люди! Они бессменно стоят в окопах уже много дней, отстаивая своей грудью честь и славу России. Те, которые живут спокойно там, в глубоком тылу, позади этих безвестных героев, позади этой страшной линии огня, не знают о всех их лишениях и страданиях и часто преступно осуждают неудачи наших славных войск. Но стоило бы им хоть раз пройти по окопам, тогда они рассуждали бы иначе.
Побывав на правом фланге своей роты, я затем пошел на левый фланг, где стоял пулемет Саменко. Идти приходилось, согнувшись чуть не вдвое, потому что пули так и резали воздух. Окопы были узки, так что едва можно было разойтись двум человекам, и кое-где обвалились после утренней бомбардировки. Я подошел к тому месту, где разорвался снаряд, попавший в самый окоп. Австрийцам видна была эта воронка, так как бруствер был разрушен, и потому они стреляли в это ничем не защищенное место. Не только стоять, но даже проскочить здесь было опасно. Пули низко ударялись в заднюю стенку окопа. Земля в этом месте была разбросана роковым снарядом, два трупа, накрытые окровавленными шинелями, лежали около воронки. «Упокой, Господи, эти невинные жертвы!» – подумал я и, улучив минутку, когда пули не ударялись в воронку, шмыгнул как кошка. Австрийцы тотчас это заметили и открыли огонь по том месту, но было уже поздно, и я, избежав опасности, пошел дальше. Пройдя несколько шагов, я опять наткнулся на убитых. Были также и раненые, которые лежали на дне окопа и громко призывали помощь. Несчастные очень страдали, но вынести их до наступления темноты при таком огне почти в упор было совершенно невозможно, так как это значило погубить и носильщиков, и раненых. Некоторые раненые, увидев меня, плакали как дети и умоляли, чтобы я позволил их взять из окопов. Особенно тронул меня один. Он был ранен осколком. Голова его вся была забинтована, шапки не было. Около лба повязка намокла от просочившейся крови. Лицо было бледно, как у мертвеца, глаза горели. Когда я проходил мимо, он обнял меня за ноги, и с каким-то стоном вырывались у него слова:
– Ваше благородие, пожалуйста… дозвольте с санитарами… Ох, отцы мои, помираю…
Он сделал усилие приподняться, но не мог и снова повалился на землю, словно мертвый. Я нагнулся над ним и растерянно оглянулся по сторонам. В это время солдатик низенького роста с повязкой Красного Креста на рукаве подбежал к нему и, ощупав плечо, проговорил:
– Ничего, ваше благородие, с ним глубокий обморок, он тяжело ранен… Вечерком мы его и других раненых снесем на пункт…
Это говорил фельдшер Лопухин – общий любимец роты. И действительно, все располагало в его пользу: и голос мягкий и ласковый, и лицо молодое, с чуть пробивающимися усиками, с добрыми, ясными глазами. Солдаты его очень любили, и было за что. С того момента как началась война, в 4-й роте, куда он поступил добровольцем, не было ни одного раненого, который не прошел бы сначала через его руки. Невзирая ни на какой огонь, он шел к раненому и делал ему перевязку, и, таким образом, не одному солдату он спас жизнь благодаря своевременной помощи.
Дав понюхать раненому в голову нашатырного спирта и поправив повязку, Лопухин подошел к другому солдату, раненному в грудь, который тоже лежал неподалеку.
Но удивительное дело! На войне, как в жизни, наряду с самыми тяжелыми, кровавыми картинами часто можно видеть сценки, вызывающие искренний, веселый смех, заставляющий на мгновение забыть все ужасы боя.
В нескольких шагах от того места, где лежали раненые, группа солдат потешалась над залегшими впереди австрияками. Это были здоровые безусые парни, почти все действительной службы. Еще совсем недавно в их молодой груди беспокойно билось и ныло сердце при виде туч наступавших австрийцев, и не было, казалось, спасения: руки лихорадочно и часто нажимали на спусковой крючок, посылая на врага одну пулю за другой… Что притаилось впереди, там, за этой таинственной темной завесой будущего?.. Позорный плен?.. Смерть?.. Рана?.. Спасения не было…
Но, о чудо! Враг сломлен… Его бушующие волны разбились о живую грудь людей в серых поношенных, запачканных грязью и кровью шинелях. Свершила свой суд неумолимая судьба. Убитые спят вечным славным сном. Взывают о помощи раненые… С живыми жизнь торжествует победу. Вот и эта группа солдат, о которой шла выше речь, развлекалась как дети. Нацепив чью-то фуражку на штык, они медленно высовывали ее из окопа. Австрийцам издали казалось, что это показывается чья-нибудь голова, и они открывали бешеный огонь по несчастной изодранной в клочья пулями фуражке, и всякий раз, как австрийцы начинали стрелять, в ответ раздавался дружный хохот, и фуражку поспешно прятали в окоп. Трудно было удержаться от смеха при виде этой веселой шутки, и, бог весть, сколько бы это продолжалось, если бы не произошел маленький случай. Один из шутников – молодой низенького роста солдатик с задорно вздернутым кверху носом, с бойкими глазенками, обратился к своим товарищам:
