– Слышь, ребята! Это не штука по хуражке прицел взять, а вот пущай ён по пальцу возьмет прицел! Небось не попадет.
– А ну-ка, ну-ка, Гришка! – раздались в ответ подзадоривающие восклицания. Возбужденный возгласами товарищей курносый солдатик по имени Гришка выставил над бруствером указательный палец. Все, затаив дыхание, с любопытством смотрели, что будет. Выстрелы австрийцев участились. Вдруг Гришка пронзительно вскрикнул и отскочил в сторону как ужаленный. На его бледном лице играла растерянная улыбка. К нему бросились другие солдаты.
– Братцы, палец отшибло, – проговорил он, очевидно, превозмогая нестерпимую боль, и показал нам руку. Вместо пальца действительно торчал обезображенный красный обрубок, из которого лилась горячая кровь. На секунду притихнувшие было солдаты вдруг разразились неудержимым смехом.
– Ай да Гришка! Где же твой палец? Вот-те и прицел! Ничего, зато, брат, чистую получишь, домой поедешь…
Тотчас на крики явился фельдшер Лопухин, который с шуточками сделал Гришке перевязку.
В тот момент когда я собирался идти дальше, на левый фланг к нам, согнувшись, приблизился подпрапорщик нашей роты Бовчук. Это был типичный хохол. Подкрученные красивые черные усы и курчавая коротенькая бородка делали его лицо мужественным и почти суровым. Карие глаза глядели строго и деловито. Он всегда ходил при шашке и при револьвере. Шинель аккуратно застегнута на все крючки, как на учении в мирное время. На груди у него красовался Георгиевский крест 4-й степени. Солдаты боялись его, но в то же время и уважали за справедливость и за храбрость.
Подпрапорщики, подобные Бовчуку, были незаменимыми помощниками ротных командиров. Во многих отношениях, особенно в хозяйственных вопросах, они были гораздо опытнее прапорщиков и молодых офицеров, выпущенных из училищ. Подпрапорщик Бовчук был старый служака. Он прослужил на сверхсрочной службе более 10 лет и потому, живя постоянно среди солдат, великолепно изучил их нравы, потребности, их психику, как говорится, знает, чем они дышат. Вот почему, когда нужно, он прикрикнет на солдат, иногда подбодрит ласковым словом, другой раз и накажет.
Но разговаривать с солдатами он много не любил.
Подойдя ко мне, Бовчук вытянулся во весь свой высокий рост, так что голова его вся видна была над окопом, и взял под козырек, не обращая внимания на пули, которые свистели в воздухе.
– Что вы, Бовчук, нагнитесь, разве можно так понапрасну рисковать своей жизнью! Она пригодится еще для чего-нибудь более важного, – проговорил я строго и, схватив его за рукав, с силой заставил его нагнуться.
– Ничего, ваше благородие, Бог не без милости! – улыбаясь и показывая мне белые крепкие зубы, ответил он, покорно, но, видимо, нехотя нагибая свою широкую могучую спину. – Командир батальона приказывали представлять им каждодневно сведение о потерях… Так вот, разрешите подать надпись… Прежде я подавал их благородию прапорщику Муратову, но теперь, как вы изволите быть ротный командир…
Бовчук не договорил и подал мне листок, вырванный из полевой книжечки, которая у него хранилась вместе с картами в сумке, привешенной к поясу. В записке значилось пять убитых и девять раненых.
Я подписал и, возвратив Бовчуку листок, проговорил:
– Бовчук, назначьте мне одного постоянного вестового для связи, но только такого, чтобы я мог на него вполне положиться.
– Дозвольте мне, ваше благородие, – вызвался один солдатик из числа тех, которые потешались над австрийцами, показывая из окопа шапку.
Я посмотрел на говорившего. Это был солдатик низкого роста, по-видимому, очень резвого характера. Чертами лица он немного напоминал того своего товарища, который только что был ранен в палец. Такой же курносый, такие же веселые, живые серые глазки. Вероятно, оба эти солдата были или родственники, или земляки. Но комичнее всего была у него маленькая козлиная, напоминающая вымокшую мочалку, реденькая бородка, которая совершенно не шла к его молодому, почти юношескому лицу.
– Как твоя фамилия?
– Иван Клопов! – бойко ответил солдатик, продолжая улыбаться.
– Какой губернии?
– Мы тамбовские…
– Ты действительной службы?
– Так точно, действительный, ваше благородие.
Солдат мне понравился, и я вопросительно взглянул на Бовчука. Бовчук понял мой взгляд и тотчас ответил, опять по привычке, взяв под козырек:
– Надежный солдат, ваше благородие; за патронами послать под огнем или в разведку куда, он первый завсегда охотник…
– Молодец, Клопов! – проговорил я, ласково потрепав его по плечу. – Смотри же, от меня ни на шаг, куда я, туда и ты, понимаешь?
– Так точно, ваше благородие, постараюсь! – радостно воскликнул Клопов.
Я пошел дальше, а Клопов с винтовкой в руках, как кошка, следовал за мной по пятам.
Между тем день клонился к вечеру. Серая осенняя мгла смешалась с сумерками, в которых потонула окружавшая местность с австрийскими окопами, с разрушенными деревушками, с неподвижными трупами, валявшимися в разных местах поля сражения. Осенний ветер, напитанный мельчайшими дождевыми росинками, свистел в ушах, забирался под полы шинели, заставляя темные солдатские фигуры ежиться от холода.
Ружейный огонь, хотя и не прекращался, но все же не был таким частым, а главное, можно было вытянуться во весь рост, не боясь быть подстреленным почти в упор австрийской пулей. Под покровом темноты в окопах все зашевелилось. Легкораненые пробирались из окопов на передовой перевязочный пункт, который был приблизительно в полуверсте от боевой линии. Тяжелораненых несли на шинелях до самого левого фланга, до шоссе, откуда вел до развалин деревушки небольшой ход сообщения. Я распорядился, чтобы похоронили всех убитых.
Так кончился этот полный ужасов день. Это был первый день, проведенный мною в окопах. А сколько таких дней предстояло мне еще впереди! Какое неимоверное напряжение воли и нервов требовалось, чтобы достойно звания офицера исполнять долг чести и совести. А так хотелось иногда забыть все и броситься куда-нибудь бежать, бежать без оглядки подальше от этого грома, от этих стонов, от этого беспощадного насилия и крови…
Мне не хотелось идти в свой окопчик, так как враг был очень близко, и мое присутствие каждую минуту могло оказаться необходимым. Усталый и разбитый, я присел на обрубок дерева, лежавший в окопе, недалеко от того места, где стоял пулемет Василенко. Только теперь я почувствовал волчий голод. Ведь целый день у меня не было во рту ни крошки. Голова кружилась от слабости. Некоторые солдаты сидели на влажной соломе, притащенной в окоп из разрушенной и сожженной деревушки, и капались в своих вещевых мешках. Кто грыз сухарь, кто ковырял ножичком в консервной банке, кто просто жевал хлеб. Словом, каждый, как мог, утолял свой голод. В нескольких шагах от меня возился над своим рыжим ранцем, отнятым, вероятно, у какого-нибудь австрийца, и мой вестовой Клопов. Он стоял на коленях и потому казался совсем маленьким. Отрезав большой ломоть хлеба, он намазал его маслом, потом откупорил штыком консервную баночку. Затем, подойдя ко мне, протянул всю эту стряпню, и проговорил:
