– Откушай, ваше благородие, чай проголодались.
Так просто и искренно вырвались у него эти слова, что у меня не хватило духу отказаться. Я поблагодарил и взял хлеб с маслом, а от консервов отказался.
В это время между солдатами пронеслась весть, что приехала кухня, которая остановилась за деревушкой в небольшой лощинке. Однако, несмотря на то что было очень соблазнительно поесть горячей пищи в такую сырую погоду, тем не менее охотников находилось мало, так как местность была ровная, а пули так и взвизгивали поверх окопа. Каждый инстинктивно соображал, что пока сбегаешь за котелком супа, то десять раз успеешь побывать на том свете. Поэтому известие о прибытии кухни было встречено довольно равнодушно. И только некоторые смельчаки, не обращая никакого внимания на дзыкавшие пули, спокойно вылезли из окопов и как ни в чем не бывало пошли через поле к развалинам деревушки. Это было самое опасное место.
– Ваше благородие, дозвольте и мне сходить за ужином! – весело воскликнул Клопов.
– Да куда же ты пойдешь?! Видишь, как стреляют! И охота тебе идти…
– Ничаво, нешто, приметят в такую темень?
– Ну, ступай…
Клопов схватил свой котелок и, легко выскочив наверх окопа, быстро исчез в сумерках. В это время австрийцы бросили несколько ракет. Ветер подхватил их, и они медленно спускались как раз над самыми нашими окопами. Мгновенно стало видно, как днем. Фигуры, побежавшие за ужином, тотчас очутились как на ладони. Австрийцы заметили их и открыли сильный ружейный огонь, думая, вероятно, что с нашей стороны готовится наступление. Огонь сейчас же перекинулся на другие участки фронта, и все кругом вновь закипело.
При свете ракеты я успел заметить, как Клопов подбегал к деревушке и потом шмыгнул за развалины, где он был в безопасности. Обеспокоенные австрийцы пускали ракету за ракетой, но на поле уже не было никого. Понемногу огонь ослабел. Я уже собрался идти на левый фланг роты, но в это время к окопу через поле, согнувшись, подходила какая-то фигура. Фигура в нерешительности остановилась и спросила:
– Братцы, где ротный?
По голосу я узнал Франца. Я почему-то обрадовался ему, как родному брату.
– Сюда, сюда, Франц! – крикнул я.
Франц вскочил в окоп и через минуту был около меня.
– Ваше благородие, вы здесь?.. Живы?.. Ах, ужасти какие! Так и садит, вот нехристи окаянные, прости Господи!.. – Франц волновался. Он вытер рукавом шинели пот с лица и продолжал: – У меня сердце изболелось, как же это ваше благородие целый день не поемши.
Я днем пошел с обедом, да командир батальона увидел, что я иду, изволили меня выругать и не пустили…
– Да уж, брат, не до обеда было… А ты напрасно, Франц, днем пошел, ведь тебя бы тут, как зайца, подстрелили бы, – укоризненно проговорил я.
– Ничего, я бы ползком, на брюхе…
Я рассмеялся.
Франц протянул мне котелок, и я с удовольствием похлебал горячего душистого супу из ротной кухни. В другом котелке было жаркое из офицерского собрания. При других обстоятельствах я бы даже не взглянул на этот застывший кусок мяса, но теперь я его проглотил как изголодавшийся волк. Никогда этот скромный ужин не казался мне таким вкусным, как в тот вечер.
– Ну, спасибо тебе, Франц, за то, что ты накормил меня; теперь можешь идти, только смотри, днем не показывайся мне на глаза.
– Счастливо оставаться, ваше благородие! – проговорил Франц.
Захватив котелок, он вылез из окопа и вскоре скрылся в темноте, а я остался сидеть на месте, погрузившись в свои мысли. Появление Франца воскресило в моей памяти картины того мира, который остался далеко позади, за этой роковой, кровавой чертой. Родной дом, хорошенький садик, мать, сестренки – все это еще так недавно было, совсем недавно… И вот теперь опять это новое, страшное, неизбежное, с громом, молниями, с холодом, голодом, грязью, с криками, стонами и кровью… Да, вот он – этот страшный лик войны! Опять я повис над этой бездонной и мрачной пучиной смерти, страданий и ужаса!..
После ужина я почувствовал себя бодрее. Только теперь я понял всю серьезность создавшегося положения. Высунувшись немного из окопа, я всматривался в туманную мглу, стараясь пронизать ее взглядом, чтобы различить зарывшегося в землю врага. Местами окопы сближались даже менее чем на сто шагов. Ружейная трескотня не прекращалась, то замирая, то вспыхивая с новой силой. Маленькие огоньки выстрелов, как светлячки, сверкали в разных местах и тотчас гасли. Пули пели на разные лады. Большинство из них резали воздух с коротким неприятным свистом: «цык… цзинь… цы-цык!..», некоторые протяжно завывали. Но я мало обращал внимания на эту своеобразную музыку. Я думал о другом. Такая непосредственная близость противника представляла собой большую опасность. Под прикрытием темноты австрийцы каждую минуту могли перейти в наступление, и пока мы развили бы сильный ружейный и пулеметный огонь, они успели бы без особых потерь пробежать 100–150 шагов, отделявших их окопы от наших.
Я старался отогнать от себя тревожные мысли и перебирал в голове все, чтобы предупредить опасность. Но что можно было сделать в моем положении? Об отступлении не могло быть и речи, да и куда было отступать? Везде сзади была река. Помощи ждать было неоткуда, солдаты были так переутомлены, что едва держались на ногах. Требовались величайшее присутствие духа и глубокое сознание долга, чтобы не махнуть на все рукой и не уйти, куда глаза глядят… «А как же они? – думал я, переводя свой взгляд на фигуры солдат, темневшие в глубине окопа. – Если я один только день просидел в окопах, и мне уже начинают лезть в голову всякие панические мысли, то что же должны чувствовать они? Ведь многие из них не выходили из линии огня с первого дня войны!»
Мне стало стыдно за минутное малодушие. Я присел на дно окопа, достал свою полевую книжечку и при свете электрического фонарика написал командиру батальона следующее донесение:
«Господин капитан! Доношу, что противник на участке моей роты находится на расстоянии 100–150 шагов. Не подлежит сомнению, что противник ночью поведет наступление. Численный состав роты так незначителен и люди настолько переутомлены, что я не ручаюсь за благополучный исход боя, если не будет оказана реальная поддержка».
Запечатав донесение в полевой конвертик и надписав: «Командиру 1-го батальона», я крикнул Клопова.
– Здесь, ваше благородие! – бойко ответил тот и вытянулся передо мной, словно вырос из-под земли.
– Знаешь, где находится командир батальона?
– Так точно, ваше благородие, как не знать!
– Ну так вот, снеси это ему, а конверт возьми назад. Понял?
– Так точно…
Не успел Клопов договорить последнее слово, как он уже выскочил из окопа и исчез в темноте.
«Славный хлопец», – подумал я и, взглянув в сторону противника, пошел окопом на левый фланг. Местами окопы были настолько мелкие, что приходилось сгибаться чуть не до пояса, так как австрийцы все время поддерживали довольно частый огонь, и пули так и взвизгивали поверх окопа. Солдаты стояли редкой цепью и, несмотря на страшную усталость, словно нехотя постреливали в австрийцев и зорко следили за каждым их движением. Некоторые солдаты, присев на корточки на дне окопа, попыхивали цигарками. И на мгновение красноватый отблеск озарял их исхудалые, давно небритые мужественные лица. Ночь была темная и сырая. Накрапывал мелкий осенний дождичек. Из-за Сана светил наш саперный прожектор, острый угол которого чем дальше уходил вдаль, тем становился шире, мягко и бесшумно скользил вдоль боевой линии. Из ночной темноты при свете прожектора вдруг появлялись окопы, солдаты, ружья, местность впереди окопов. Но вот луч прожектора скользнул далеко в бок, и все снова потонуло во мраке. Однако ненадолго: на смену нашего прожектора взвилась зеленоватая австрийская ракета. Опять стало светло как днем.
