То там, то здесь, как звезды, поднимались высоко в темное небо ракеты, освещая далеко вокруг местность, и их фосфорический блеск смешивался с ослепительным ярким лучом прожектора, который, как гигантский глаз, лениво передвигался вдоль линии окопов.
Всякий раз как прожектор или австрийская ракета освещали окружающее пространство, я останавливался и внимательно всматривался вперед. Я был твердо уверен, что с минуты на минуту австрийцы перейдут в наступление. Но вокруг на поверхности земли все было пустынно. Кое-где валялись неподвижные трупы убитых, зияли, как потухшие кратеры, воронки от снарядов и только ружейная трескотня да местами орудийная канонада указывали на тысячи человеческих жизней, зарывшихся в серую грудь земли.
«Господи! Хоть бы ночь прошла спокойно! Днем все не так страшно», – подумал я.
Но моему желанию не суждено было сбыться. Я уже подходил к самому левому флангу около шоссе, как меня охватило внезапное беспокойство. Ружейная стрельба из частой сделалась совсем редкой. Австрийцы перестали бросать ракеты почти по всему фронту, и все вокруг погрузилось в непроницаемую мглу. Как на беду в этот момент прожектор направил свой луч далеко вправо, где вдруг вспыхнула горячая перестрелка, свидетельствовавшая о том, что там закипал бой… Солдаты тоже зашевелились в окопах, очевидно, им тоже передались волнение и какое-то предчувствие надвигающейся опасности.
Все схватились за ружья, и темные силуэты солдат плотно прижались к стенке окопа, готовые встретить врага.
– Саменко, ты готов? – услышал я голос прапорщика Муратова.
– Так точно, ваше благородие! – ответил тот бойко.
– Николай Васильевич! Идите сейчас на правый фланг роты, так как там теперь нет офицера, – проговорил я.
Прапорщик Муратов, которого я едва мог различить в темноте, сделал мне под козырек и быстро пошел окопом на правый фланг. Вдруг впереди послышались какой-то неясный шум и отдельные возгласы, похожие на резкую команду, заглушаемые громом орудийной канонады, ружейной трескотней на участке соседнего полка. В это время вдоль фронта скользнул луч нашего прожектора, и из тьмы, словно из-под земли, выступили ярко освещенные густые толпы австрийцев, которые как волны текли к нашим окопам. Тотчас почти по всей линии раздались дикие крики наших:
– Наступление! Наступление! Австрияки! Бей!.. Стреляй!..
И вслед за тем все эти безумные крики покрылись бешеной стрельбой. Среди сплошной ружейной трескотни отчетливо стучали, то перебивая друг друга, то сливаясь вместе, пулеметы. Еще через минуту за Саном грозно сверкнули вверх, как гигантские углы, орудийные вспышки и мощные удары, один за другим прокатились тяжким эхом в ночном воздухе и покрыли собой ружейную стрельбу. Снаряды с воем, как стая невидимых чудовищных птиц, пронеслись над нашими головами и с громом где-то близко-близко впереди разорвались. Едва разорвались эти снаряды, как неслась уже вторая очередь, за ней третья… И через несколько секунд все смешалось в один какой-то неопределенный сплошной грохот, визг, шум, крики… Прожектор торопливо водил лучом вдоль линии фронта и среди тьмы резко выступали освещенные толпы австрийцев, среди которых было заметно замешательство; одни в страхе мялись на месте, другие с криками напирали сзади, некоторые в безумном порыве кидались вперед… Раненые и убитые как подкошенные падали на землю… Еще несколько минут такого страшного огня, и австрийцы не выдержали… Как лавина хлынули они назад, не добежав каких-нибудь пятидесяти шагов до наших окопов. Радость победы, как электрическая искра, пронеслась через серые солдатские ряды, и все, точно сговорившись, закричали дружное победное «ура». Я весь словно оцепенел от ужасов только что разыгравшегося ночного боя и от упоения победой. Сердце мое трепетно билось. Победа вдохнула во всех новые силы и бодрость духа.
– Молодец, Саменко, хорошо работал… – проговорил я и ласково похлопал по плечу бравого пулеметчика.
Стрельба по всему фронту стала реже и тише. Австрийцы всюду были отбиты. Прожектор скользил вдоль окопов, но впереди валялись только груды убитых и раненых… Боясь, что мы перейдем в контратаку, австрийцы вдруг открыли сильный ружейный и пулеметный огонь, который, однако, не причинял нам никакого вреда.
Под прикрытием этого огня австрийцы приводили в порядок свои поредевшие ряды и, по-видимому, готовились к новой атаке. И действительно, через некоторое время австрийцы сразу прекратили огонь и с криками массами выскочили из окопов и бросились в атаку Луч прожектора скользил по этой живой волне и почти одновременно по всей линии затрещали ружья и пулеметы. Снова загремели наши батареи. Воздух наполнился шипением и свистом снарядов и пуль, ружейной и орудийной пальбой. В сумраке ночи блеск рвущихся шрапнелей и гранат озарял на мгновение наступающие толпы врага. Огонь не ослабевал ни на минуту. Австрийцы упорно пробивались вперед, но опять не выдержали этого убийственного огня и бросились бежать к своим окопам.
Воодушевленные успехом, наши солдаты готовы были броситься вслед за австрийцами. Я сам едва сдерживался, чтобы не выскочить из окопа. Тотчас бы вся рота как один человек кинулась бы в контратаку, но я сдержал свой порыв, так как было слишком рискованно с такой горсткой людей нападать на австрийцев, которые вели наступление такими большими силами.
Однако австрийцы не унимались и разъяренные неудачей предшествовавших атак, бросались в новые ожесточенные атаки. Но все попытки врага завладеть нашими окопами были безуспешны. Наступило временное затишье. С обеих сторон поддерживался редкий ружейный и орудийный огонь. Боясь нашего контрнаступления, австрийцы кидали ракету за ракетой. Теперь, когда стрельба немного затихла, особенно отчетливо раздавались крики и стоны раненых австрийцев, взывавших о помощи. Под лучами прожектора ясно можно было различить, как эти несчастные пытались, кто ползком, кто хромая и низко согнувшись, добраться до своих окопов.
Солдаты были страшно переутомлены. Некоторые не выдержали и, свалившись на дно окопов, спали как убитые. Проходя мимо, я расталкивал их. Услышав мой строгий голос, они торопливо вскакивали на ноги, бормотали «виноват, ваше благородие», но потом, когда я отходил, снова бессильно валились на землю. Как мог, я ободрял измученных защитников, хотя у меня у самого подкашивались ноги, и глаза против воли слипались.
– Где ротный? – услышал я чей-то сдержанный голос.
– Иди сюда, кто меня ищет?
Ко мне подошел солдат.
– Никак не мог вас найтить, ваше благородие; батальонный приказали передать этот пакет.
– A-а, это ты, Клопов! – протянул я. – Ну, давай сюда, что там такое…
Взяв от Клопова помятый конверт, я присел на дно окопа, чтобы свет от электрического фонарика не привлек внимания австрийцев. На клочке бумаги стояло только одно слово: «Держитесь»; дальше следовала подпись командира батальона.
– Не отходи от меня! – обратился я к Клопову.
Пройдя до самого правого фланга, я пошел назад и остановился около правофлангового пулемета Василенко. Чуть-чуть брезжил рассвет. Кошмарная ночь приходила к концу. По-видимому, враг был изнурен бесплодными атаками. Ружейная стрельба сделалась совсем редкой. Но между отдельными выстрелами со стороны австрийцев доносился какой-то неясный подозрительный шум. Как ни вглядывался я вперед, особенно когда скользил яркий луч прожектора, ничего нельзя было заметить. Но я еще не был достаточно испытан в боевом деле. Василенко, не отходивший от пулемета ни на один шаг, чутко прислушивался к происходившему в стороне противника неясному шуму.
