– Ну, слава богу, отбили австрияков, теперь больше не полезут… – проговорил я вполголоса, обращаясь к стоявшим вблизи солдатам. Те почтительно промолчали, и только Василенко осмелился вставить маленькое замечание:
– Как Бог даст!..
Сомнение Василенко передалось и мне, и я, не вытерпев, спросил его:
– А ты думаешь, Василенко, еще будут наступать?
– Точно так, ваше благородие, видать, что будут…
– Это почему же?
– По шуму можно узнать; это он резервы свои подвел к окопам, не иначе будет еще наступление.
И действительно, слова бравого пулеметчика оправдались скорее даже, чем я думал.
Среди редкой ружейной стрельбы вдруг загремел, потрясая воздух, залп со всех австрийских батарей. Десятки снарядов, как стая стальных птиц, пронеслись над нашими головами и с отрывистым грохотом разорвались одни ближе, другие дальше. Завыли осколки… Это был, очевидно, у австрийцев сигнал для наступления по всему фронту. После первого залпа австрийские батареи начали обстреливать наш тыл, чтобы помешать продвижению резервов, в то же время из окопов с криками, похожими издали на «ура», выскочила австрийская пехота густой массой. Василенко первый открыл огонь из своего пулемета. Австрийцы от неожиданности, как испуганное стадо баранов, шарахнулись в разные стороны, усыпая поле убитыми и ранеными. Но тотчас они оправились, снова сомкнулись и ринулись вперед. По всему фронту кипела уже отчаянная стрельба. И нужно было видеть, с каким хладнокровием Василенко расстреливал в упор наседавшего врага! Сквозь молочную дымку рассвета можно было различить передние ряды австрийцев. Согнувшись, с винтовками в руках и с ранцами на спинах, они упорно лезли вперед, точно пьяные, невзирая на то что пули буквально их засыпали. При виде такого упорства и дикого мужества не только у меня, но, я думаю, у всех нас, кто в это время стоял в окопах и отбивался, закралось чувство робости, которое легко могло перейти в панику.
– Ничего, братцы, не робей! Стреляй!.. – закричал я.
Но в это самое время случилась беда. Пулемет Василенко вдруг сделал задержку и прекратил стрельбу. Это часто случается даже с вполне исправными пулеметами. В особенности после того, как выпустить такое огромное количество патронов. Василенко с лихорадочной поспешностью начал его исправлять, так как каждая секунда была дорога. Но было уже поздно. Австрийцы, ободренные молчанием нашего пулемета, еще дружнее закричали что-то вроде «ура», прошло еще несколько секунд, и не успели мы прийти в себя от всего происшедшего, как австрийцы, давя один другого, стреляя в воздух, ворвались в окоп. Все смешалось… В глазах у меня замелькали серые шинели наших солдат и голубые австрийские шинели. Одному пулеметчику, стоявшему рядом со мной, австриец разбил голову прикладом. Мозги и кровь несчастного забрызгали мне лицо и шинель. Другой австриец с разъяренным лицом подскочил ко мне, но в это время Клопов, не отходивший от меня ни на шаг, всадил ему штык в грудь, и громадное тело австрийца с хрипением грузно рухнуло наземь.
– Спасай пулемет!!! – крикнул я, обращаясь к Василенко, видя, что тот стащил пулемет с окопа.
Несколько австрийцев с криками: «Машингвер! Машингвер!»
[10] кинулись на Василенко. Я выхватил наган и в упор выстрелил несколько раз в австрийцев. Трое из них с воплями свалились. В это время подбежали наши два каких-то молодца-солдата. Они вместе с Василенко подхватили пулемет и, отбиваясь прикладами и штыками, выскочили из окопа. Вместе с ними выскочил и я. Пробежав несколько десятков шагов, мы засели за развалинами деревушки, установили пулемет и открыли огонь. Все солдаты моей роты, которые успели выбраться из окопов, тоже залегли за развалинами той же деревни и начали отстреливаться. Наш огонь для австрийцев был так неожиданно, что они попрятались в наши окопы и открыли беспорядочный огонь. Пули то визжали высоко в воздухе, то ударялись о камни развалин. Австрийская артиллерия неумолимо гремела. Наши батареи энергично отвечали. По всему видно было, что враг нервничает и сам не уверен в устойчивости своего положения. Нужно было, не теряя ни минуты, броситься в контратаку. В это время, рассыпавшись длинной цепью, подходил чуть не бегом наш резерв, посланный командиром батальона нам на выручку. При виде этой поддержки остатки моей роты воодушевились и без команды, сами, с криком «ура» бросились вперед. Следом за нами бросился в атаку и наш резерв. Австрийцы, в панике бросая ружья, начали убегать из наших окопов. Через минуту мы снова завладели своими окопами и открыли огонь по отступающим австрийцам, спешившим укрыться в свои окопы.
Уже совсем рассвело, когда бой окончательно затих. Австрийцы заняли свои прежние окопы в полутораста шагах от наших и почти не стреляли. Около окопов валялись груды убитых австрийцев; у некоторых лица были изуродованы до неузнаваемости. Наши окопы были завалены телами убитых в штыковой схватке. Солдаты моей роты смешались с солдатами той роты, которая помогла нам выбить австрийцев из окопов. Василенко установил пулемет на прежнем месте. Несколько трупов австрийских и наших солдат лежали около. Вид их был ужасен. На залитой кровью груди зияли страшные штыковые раны… Вытаращенные, мутные глаза смотрели неподвижно. Руки и ноги безобразно торчали в разные стороны, словно застыв в последней, предсмертной судороге. Два трупа были особенно ужасны. Один был австрийской офицер, другой – русский солдат. Оба лежали на дне окопа с взъерошенными, слипшимися от крови волосами. Русский держал австрийца за горло так крепко, что пальцы вонзились в тело, а австриец с надувшимся, посиневшим лицом вцепился зубами в плечо своего врага…
Я пошел по окопу. Почти на каждом шагу попадались убитые и раненые. Солдаты, уцелевшие после боя, с позеленевшими, утомленными лицами сторонились при моем проходе.
– Что, устали, братцы? Молодцы, ребята! Хорошо проучили австрияков! – говорил я, стараясь ласковым словом поднять дух истомленных бойцов.
– Мы «ему» не поддадимся! – отвечали повеселевшие солдаты.
На правом фланге, где был расположен первый взвод моей роты, я встретил своего бравого подпрапорщика Бовчука. С небольшой черной бородкой и лихо закрученными кверху пышными усами Бовчук выглядел молодцом. Серая шинель офицерского образца с Георгиевским крестом на груди плотно облегала его стройный, высокий стан. Лицо Бовчука дышало неподдельной отвагой, и по нему совсем не видно было, что этот человек только что пережил такую кошмарную ночь. При виде меня Бовчук, как на параде, вытянулся в струнку и взял под козырек. Я строго приказал ему согнуться, так как его голова возвышалась над окопом, и несколько пуль свистнуло около самого его уха, но он даже глазом не моргнул.
– Ну как, Бовчук, благополучно отделались от австрийцев?
– Слава богу!.. Нигде не зацепило… – улыбаясь во весь рот, бойко ответил подпрапорщик, но потом, понизив тон, прибавил: – Позвольте доложить, ваше благородие, у нас тут есть несколько самострелов…
– Это что же такое?.. – насторожился я, но тотчас спохватился, так как вспомнил, что, когда я подъезжал к фронту, мне пришлось слышать разговоры о солдатах-самострелах. Их попросту называли «пальчиками».
