В начале войны врачи, как я уже указывал выше, не подозревая здесь умысла, эвакуировали таких мнимых раненых в глубь России и освобождали от военной службы. Но случаи ранения в указательный палец правой руки стали так часты, что врачи скоро догадались, в чем дело, и таких «пальчиков» начали отдавать под суд.
Появление самострелов в моей роте неприятно меня поразило. Мне стало больно и стыдно за русского солдата… Каким-то диссонансом звучали эти «пальчики» на фоне поистине героических усилий и неподражаемой доблести нашей армии. «Впрочем, в семье не без урода», – подумал я и спокойно обратился к подпрапорщику Бовчуку:
– Где же эти самые самострелы?
– Я их послал всех к ротному фельдшеру, ваше благородие.
– Хорошо, вечером под конвоем отправьте их к командиру батальона. – Проговорив это, я пошел на левый фланг.
Пулемет Саменко стоял в исправности на своем месте. Саменко сидел на корточках и протирал части пулемета. В нескольких шагах от него, облокотясь о скос окопа, стоял прапорщик Муратов. Его постоянно пышущее здоровьем лицо было на сей раз покрыто легкой бледностью. При моем приближении он немного вытянулся и, взяв под козырек левой рукой, приветливо мне улыбнулся. Я с беспокойством посмотрел на его правую руку, которая висела на узкой повязке из марли.
– Что, вы ранены? – участливо спросил я.
– Так, пустяк… Встретился нос к носу с австрийским офицером… Он выстрелил в меня в упор из револьвера, но не попал… То есть попал, но в мякоть, а я ему прямо в лоб… Навеки успокоил… Вот он! – И прапорщик Муратов указал рукой на трупы австрийцев, разбросанные вблизи окопа, среди которых один выделялся своей щеголеватой одеждой. Вероятно, это и был тот офицер. Правая рука его так и осталась согнутой, ноги расставлены. Все тело его как-то вытянулось в струнку. Я равнодушно скользнул взглядом по этим окоченелым телам, которые несколько часов тому назад еще кипели жизнью и энергией.
Весь день с обеих сторон поддерживался довольно частый ружейный и пулеметный огонь. Пули свистели так низко над землей, что не было возможности высунуть не только голову, но даже палец. Поэтому многие солдаты стреляли, спрятав голову за бруствер окопа. Я чувствовал смертельную усталость и потому, обойдя участок своей роты, вернулся на свое прежнее место к пулемету Василенко и почти свалился на сырую солому. Свинцовый сон мгновенно сковал мне веки. На время все исчезло для меня: окопы, люди, выстрелы, свист пуль… Такова, вероятно, бывает смерть: ничего не слышишь, не видишь, не чувствуешь…
Так, должно быть, я проспал бы до следующего дня. Но вдруг я почувствовал, что меня кто-то сильно трясет за плечо, и над самым ухом своим я услышал чей-то настойчивый голос:
– Ваше благородие! А, ваше благородие!
Это был Клопов.
– Ну чего тебе? – еще не вполне проснувшись, недовольно проговорил я.
– Вам пакет от батальонного…
Последнее слово меня отрезвило. Я вспомнил, где я нахожусь, и поспешно приподнялся на локте. Уже смеркалось. Я взял у Клопова пакет, разорвал и принялся читать. Сердце мое забилось молотком, когда я прочел коротенькую записку капитана Шмелева. В 4 часа, на рассвете, приказано перейти в общее наступление. В этой коротенькой официальной записке было так много скрытого ужасного смысла. Ведь столько сотен и даже тысяч человеческих жизней найдут свой печальный конец через каких-нибудь несколько часов! На меня волной набежало острое, захватывающее чувство, очень похожее на то, которое я испытывал перед боем 13 августа. Я почувствовал необыкновенный прилив сил и энергии. Усталость как рукой сняло. Вперед! Вперед!.. Вот чего жаждала моя юношеская горячая кровь. Броситься в атаку, разбить австрийцев и гнать их, как стадо баранов, упиваясь этим одуряющим вином победы… А кровь, раны, страдания, смерть, слезы жен и матерей там далеко-далеко от кровавых полей войны… Но это все теперь вовсе не тревожило меня и было мне точно чуждо и непонятно… Меньше всего я думал о собственной судьбе. Я почему-то не представлял себе, что я могу быть убитым; но возможность быть раненым вызывала во мне какое-то неприятное, болезненное чувство. Мое физическое «я» инстинктивно содрогалось от сознания, что опять могут повториться те страшные муки, которые уже однажды пришлось испытать после ранения. Но я быстро справился с этими проснувшимися было приступами слабости. Молодой здоровый офицер вышел победителем из всех этих нравственных и физических затруднений, и потому я как ни в чем не бывало позвал Клопова.
– Чего изволите, ваше благородие? – послышалось в темноте, и в то же время юркая низкорослая фигура Клопова выросла передо мной.
– Попроси ко мне прапорщика Муратова и собери взводных командиров.
Клопов побежал исполнить мое приказание. Вскоре явились прапорщик Муратов и взводные. Они спокойно выслушали приказание о наступлении, а прапорщик Муратов, несмотря на некоторую официальность момента, не мог даже скрыть своего восторга:
– Наконец-то пойдем вперед! А то маринуйся в этих проклятых окопах… Просто надоело!..
– Вам, прапорщик Муратов, я поручаю командование второй полуротой, – обратился я к нему – И в случае чего… вы будете моим заместителем.
Прапорщик Муратов взял под козырек левой рукой, и затем все молча разошлись по своим местам. Около четырех часов утра моя рота уже готова была начать наступление. Солдаты все как один стояли редкой цепью в окопе, постреливая время от времени в австрийцев. Австрийцы, утомленные безуспешными атаками предыдущих дней, по-видимому, не подозревали о готовящемся с нашей стороны наступлении. Вдруг далеко вправо зарокотали пулеметы и закипела ружейная перепалка. Сердце мое ёкнуло. «Уже началось!.. – мелькнуло у меня. Осветил фонариком часы на руке. Было ровно 4. – Пора…» – подумал я и, сняв шапку, перекрестился.
– Вперед! – вполголоса, но твердо скомандовал я.
– Вперед! Вперед! – сдержанно понеслось по цепи.
Солдаты выскочили из окопа и дружно устремились вперед. Прошло несколько секунд… Наша цепь быстрым шагом безмолвно и без одного выстрела шла вперед. Среди редкой ружейной стрельбы и отдаленной артиллерийской канонады раздавался топот сотен человеческих ног. Иногда у кого-нибудь случайно звякнет котелок или раздастся сдержанный окрик взводного: «Пошел, пошел! Чего захромал?»
Австрийцы, по-видимому, не замечали нашего наступления. Но вот стрельба их сделалась нервной; одна за другой начали взвиваться ракеты, послышались крики и шум, и тотчас сразу по всей линии австрийских окопов замелькали огоньки выстрелов, резко затрещали пулеметы. Пули с остервенением завизжали и «зацыкали» вокруг нас. Этот страшный ураган пуль, ружейная трескотня, дикие вопли и причитания раненых смутили боевой порыв наших солдат. Согнувшись почти до самой земли, они замедлили шаг еще немного, и они залегли бы, а это было бы плохо, так как тогда их очень трудно было бы поднять и продолжать наступление. Цепь наша редела с каждой минутой, а пули сыпались как горох. Я и прапорщик Муратов бегали вдоль цепи и то угрозами, то руганью старались подвинуть людей вперед, но среди сплошной ружейной и пулеметной пальбы и визга пуль наши голоса доносились до солдат как слабое эхо. Между тем австрийцы, ободренные нашей заминкой, усилили огонь, который действительно становился невыносимым. До австрийских окопов оставалось всего только несколько десятков шагов. Видно было, как некоторые австрийцы, увлекшись стрельбой, вскакивали на бруствер окопа и, стоя во весь рост, стреляли в нас. Однако многие наши солдаты еще сохраняли мужество и продолжая медленно, почти ползком двигаться вперед, стреляли навскидку, и можно было заметить в белесоватом тумане рассвета, как подстреленные австрийцы, вскинув руками и бросив винтовку, кувыркались вниз…
