Однако, несмотря на то что успех, по-видимому, склонялся на сторону австрийцев, я ни на секунду не потерял уверенности в победе. Я знал из полученного ночью секретного приказания командира батальона, что нашему батальону нужно поддержать соседей слева, где намечался главный удар. Кроме того, мне известно было, что в помощь нам пришла еще мало бывшая в боях N-ская дивизия. Я бегал от одного конца цепи к другому и подбадривал, как мог, солдат. Но страшный безостановочный огонь австрийцев, косивший десятки и сотни человеческих жизней на фронте нашего наступавшего полка, производил на людей подавляющее впечатление. И действительно, трудно было не поддаться панике в эту минуту. Местность была ровная, как стол, ни малейшего закрытия, ни камешка, ни кустика, ни канавки какой-нибудь. Убитых и раненых становилось больше и больше; цепь и перед наступлением была редкая, а теперь и совсем стала жиденькой. Броситься в атаку с этой горсточкой людей было безрассудно, отступить обратно в свои окопы нельзя, и честь не позволяла, да и потерять можно последних солдат, потому что нередко при отступлении потери бывают больше, чем при наступлении. Оставаться на месте тоже было плохо, тогда перебили бы до одного человека. Впрочем, на войне люди не люди с их чувствами, переживаниями, а просто пешки, которые какая-то незримая, но могучая рука передвигает с одного места на другое… И дела нет этой властной руке до этих маленьких сереньких пешек, страдают ли они, умирают ли, приходят ли в трепетный ужас или радуются тому, что еще живы… Ей нет дела! Пусть гибнут сотни, тысячи их, если того требует боевая обстановка. Таков неумолимый закон войны. Но нужно быть военно образованным человеком, чтобы понимать эту простую вещь.
Наши же солдаты были далеки от этих истин. Поэтому не трудно представить себе душевное состояние какого-нибудь малограмотного или вовсе неграмотного Иванова или, там, Петрова, находившегося в эту минуту в цепи под убийственным огнем австрийцев, стрелявших почти в упор. Какой психолог мог бы проследить тончайший душевный процесс в этом живом существе, именуемом человеком, где боязнь наказания в случае бегства с поля сражения, стыд перед товарищами, долг, животный страх смерти – всё это смешалось в одно хаотическое, захватывающее чувство? И у кого после глубокого размышления поднялась бы рука бросить камень презрения и упрека в этих измученных серых людей, не выдержавших жестокого огня противника и обратившихся в бегство?! Я чувствовал, что наступил момент, когда достаточно было бы двум-трем струсившим солдатам обратиться в бегство или кому-нибудь закричать не своим голосом: «Братцы, спасайся!..» – как вся эта тонкая ниточка обезумевших от ужаса людей бросится назад, как стадо баранов, и тогда ничто уже не остановит бегущих. Единственное, что удерживало этих людей от бегства – это присутствие «начальства», то есть меня и прапорщика Муратова. В бою личный пример офицера – это самое лучшее средство поддержать дух солдат, и нередко от этого зависит даже исход боя. Поэтому я и прапорщик Муратов, точно сговорившись, бегали по цепи и подбадривали солдат.
Как чувствовал себя прапорщик Муратов, о том судить не берусь, но про себя скажу, что от этого визга пуль и ружейной и пулеметной трескотни, от криков и стонов раненых, от этих застывших, плавающих в своей крови трупов убитых было страшно, рассудок помрачился, холодный пот выступал на лбу. Казалось, что я попал в самый ад, и не верилось как-то, что это не кошмарный сон, но подлинная, ужасная действительность… И не мало нужно было употребить силы воли, чтобы, обманывая себя и других, улыбаться в лицо смерти, сохранять наружное спокойствие и бросать шуточками и веселыми восклицаниями для готовых поддаться панике солдат. Да, только здесь, в этом горячем бою, можно оценить великий дар Божий – жизнь!..
Однако огонь австрийцев был настолько губительный, что не было больше никакой возможности продвинуться вперед ни на один шаг. Без всякой команды солдаты один за другим легли на землю и, отстреливаясь, начали окапываться, чтобы хоть немного предохранить себя от этого града пуль. Уже совсем рассвело, но бой продолжал кипеть по всему фронту. До австрийских окопов было не более пятидесяти шагов. Сквозь прозрачную дымку утреннего тумана можно было различить торчавшие из окопа кепи австрийцев и зловещий ряд неумолчно трещавших ружей. Каждую минуту можно было ожидать, что австрийцы перейдут в контратаку. Сквозь ружейную трескотню слышались со стороны австрийцев возгласы: «Русь, сдавайся!» Очевидно, австрийцы считали себя уже победителями. Но вдруг левее нас послышалось отдаленное «ура». У меня на сердце отлегло. «Слава богу, наши пошли в атаку, – подумал я. – Теперь победа за нами». И действительно, австрийцы начали нервничать. Огонь хотя и не ослабел, но пули редко ударялись об землю, а больше летели вверх. Это уже было признаком того, что у австрийцев начинается паника. Наши солдаты воспрянули духом и готовы были уже броситься вперед. Между тем громовое «ура», как могучая волна, неслось к нам слева все ближе и ближе… Его подхватывали все новые и новые бойцы… Сердце радостно билось. Вот он приближается, этот чудный миг победы, когда забываешь боль, ужас смерти, минуты отчаяния, убитых товарищей… Кажется, все готов отдать за этот сладкий миг. Да, победа! Победа! Вот она!.. «Ура» уже докатывалось до нас… Сначала поодиночке, потом по несколько сразу австрийцы начали выскакивать из своих окопов и бежать назад, бросая ружья…
Как будто электрическая искра пробежала по этой живой нитке обреченных на гибель людей. Все без слов поняли, что момент атаки уже наступил. Победоносное, радостное «ура» пронеслось по цепи, и солдаты с ружьями наперевес бросились в атаку. Австрийцы выскочили из окопов и, сбиваясь в кучи, точь-в-точь как стадо баранов, обратились в паническое бегство по всему фронту. Все поле влево и вправо было покрыто густыми толпами отступавшего в панике врага. Через минуту мы вскочили в австрийские окопы.
– Давай пулемет! – кричали солдаты, опьяненные успехом. Тотчас откуда ни возьмись перед моим носом очутился молодец Василенко со своим пулеметом. Не прошло и нескольких секунд, как заработал пулемет, а вслед за ним на левом фланге открыл огонь другой наш пулемет – Саменко. А тут еще наши батареи стали бить по отступающим шрапнелью. Поражение австрийцев было полное. Они бросались в разные стороны, ища спасения от нашего огня. В этот момент ко мне, запыхавшись, подбежал какой-то солдатик с вспотевшим красным лицом и проговорил:
– Командир батальона приказали наступать дальше!
Я сейчас же отдал распоряжение прекратить стрельбу, и мы цепью бросились преследовать врага. Весь путь отступления австрийцев был усеян убитыми и ранеными; валялись ружья, котелки, пачки и целые цинковые ящики патронов, рыжие ранцы, окровавленные бинты. Десятки австрийцев, отстав от своих и подняв руки, сдавались нам в плен. Наше преследование сделалось каким-то триумфальным шествием.
Так, без задержки, цепью, минуя небольшие селения, мы прошли несколько верст. Наконец, когда противник окончательно скрылся из вида, наш полк остановился, чтобы привести себя в порядок после такого блестящего дела.
В довершение радости пришло известие, что Сандомир взят нашими войсками, и противник, оставив оборонительную линию Сана, поспешно отходит по всему фронту.
