У деревни N наш полк построился у дороги в резервную колонну в ожидании командира полка. Убыль в полку была громадная. Осталась только половина людей. На всей этой живои массе лежал отпечаток только что пережитого страшного боя. Сырые шинели были запачканы грязью и изорваны, у некоторых виднелись темные пятна засохшей крови, из-под помятых фуражек выглядывали землистого цвета, загрубелые в боях, небритые лица, то мужественные, усатые, бородатые и серьезные – это лица запасных, то молодые, улыбающиеся, полные жизненной энергии и силы – это лица солдат действительной службы.
Я окинул взглядом свою роту, с которой мне приходилось теперь делить боевые труды. Ряды ее тоже сильно поредели. Я приказал подпрапорщику Бовчуку подсчитать потери. После подсчета оказалось 37 раненых и 11 убитых, а перед наступлением в роте было около 120 человек. К счастью, Саменко, Василенко и прапорщик Муратов остались невредимы. Мой вестовой Клопов, который во время боя не отставал от меня ни на шаг, был легко ранен в левую руку, немного ниже локтя. Несколько раз я ему советовал пойти на перевязочный пункт, но он только улыбался и беззаботно приговаривал: «Ничаво, ваше благородие, и так сойдет!» Теперь он стоял сзади роты вместе с санитарами и ротным фельдшером Лопухиным.
Саменко и Василенко при моей роте теперь не было. Они вместе со своей пулеметной командой стали отдельно, немного левее полка. Пулеметы, покрытые чехлами, стояли на пулеметных двуколках. Прапорщик Муратов в своей темно-коричневой кожаной тужурке с меховым воротником стоял около правого фланга.
Ротный от нечего делать разглядывал в бинокль окружающую местность. Его молодое, цветущее лицо по-прежнему дышало здоровьем и бодростью. И только под глазами, в которых еще не потухли боевые огоньки, легла какая-то тень не то от бессонных ночей, не то от пережитых волнений.
Через некоторое время в отдалении показались несколько верховых; это был командир полка с адъютантом и с тремя ординарцами. Полк зашевелился. Послышалась команда командира нашего батальона капитана Шмелева, и полк замер в немом молчании. Командир полка, как на параде, подъехал к полку, принял рапорт капитана Шмелева, поздоровался с людьми и буркнул какую-то благодарность за блестящий бой. На широком усатом лице командира было какое-то равнодушное выражение, а через толстые стекла золотых очков сонно выглядывали заспанные серые глаза.
Чувствовалось, что его интересуют эти сотни людей так же, как прошлогодний снег. И, кто знает, может быть, этот человек преспокойно себе нежился в постели тогда, когда люди его полка шли в атаку и умирали? Какое ему дело до них? Он отлично знал, что если бой будет выигран, то ему поставят это в заслугу и дадут какую-нибудь награду, а если полк будет разбит, ну что ж, он всегда успеет вовремя удрать, чтобы не попасть в руки австрийцев. А вперед лезть, туда, ближе к боевой линии ему тоже незачем, ведь штаб полка в зависимости от местности может быть расположен даже в двух верстах от позиции. Конечно, куда приятнее ждать, чем подставлять свой лоб под австрийские пулеметы.
Такое антипатичное впечатление производил наш командир полка, таков он был и на самом деле. Но солдаты, привыкшие видеть его только в конце боя, когда враг был уже далеко, не питали к нему никаких ни враждебных чувств, ни симпатии. Они видели в нем просто далекого начальника, которому были чужды их солдатские нужды и с которым их связывали только погоны одного полка. В тот момент измученным многодневными упорными боями людям хотелось только одного: сбросить поскорее эти тяжелые, режущие плечо вещевые мешки и хоть немного передохнуть. Ждать пришлось недолго. Доехав до правого фланга, командир полка приказал составить ружья и, слезши с лошади, отдал ее мигом подскочившему ординарцу. Капитан Шмелев скомандовал: «Составь!», и за минуту перед тем стоявший как застывшая лавина полк вдруг ожил, зашевелился. Люди составили ружья в козлы
[11], сбросили с себя тяжелую амуницию, и каждый принялся за свое маленькое дело. Кто прилег отдохнуть, кто побежал в деревушку с котелком в руке за водой, кто рылся в своем мешке, чтобы вытащить оттуда и погрызть заплесневевший сухарь. Здоровый смех, говор, отрывистые восклицания, шуточки наполняли воздух. День был ясный, солнышко приветливо улыбалось с высоты небесной лазури, как бы разделяя радость этих маленьких серых букашек – людей, только что вырвавшихся из огнедышащей страшной пасти чудовищного дракона – смерти. Но вот обычные во время большого привала движение и сутолока превратились в настоящую суматоху, как будто вблизи вдруг появилась несущаяся в атаку неприятельская кавалерия. Солдаты с криками: «Кухни! Кухни!» с разных сторон бросились к своей уложенной под козлами амуниции и через минуту забряцали черными от копоти котелками. Действительно, из-за косогора по дороге выезжали походные кухни. Многие благодаря непрерывным боям не видели горячей пищи уже несколько дней, поэтому нетрудно представить себе радость не только солдат, но также и офицеров при виде этого длинного обоза, состоявшего из походных кухонь и ротных повозок с продуктами.
Недалеко от бивуака кухни, как маленькие дымящиеся паровозики на двух больших колесах, расползлись в разные стороны и остановились, где кому пришлось.
Тотчас около каждой такой кухни с криками, толкотней и смехом образовалась длинная очередь солдат. Над котлом кухни появляется с огромным черпаком в руке фигура ротного кашевара с откормленным, самодовольным лицом. Равнодушно глядя на эту волнующуюся ленту людей, изображающих очередь, он не торопясь, методически наливает черпаком душистые щи; и только временами слышится его бесцеремонный голос:
– Держи ровнее, чего глядишь-то!..
Одновременно с кашеваром работает ротный артельщик. Он каждому подходящему с котелком солдату дает «порцию», то есть кусочек вареного мяса, нанизанного на обтесанную деревянную палочку. А тут около повозки хлопочет и сам «господин» каптенармус, наделяющий взводных раздатчиков хлебом, сахаром, чаем и консервами.
Получив свою порцию щей и мяса, солдаты возвращались к тому месту, где стояли их ружья, и, разбившись на кучки, за обе щеки, по-русски уплетали вкусные щи, обмениваясь впечатлениями только что пережитого боя.
Однако через некоторое время картина бивуака резко изменилась. Позевывая и крестясь, солдаты начали примащиваться где кто мог: кто на кучке соломы, кто, укутавшись в шинель и подложив под голову вещевой мешок. Скоро весь бивуак спал мертвым сном.
Я чувствовал себя страшно усталым, и поэтому, бросив еще один рассеянный взгляд на затихший бивуак, я усталой походкой потащился к маленькой деревушке, расположенной неподалеку. В небольшой чистенькой комнатке меня уже ожидал прапорщик Муратов, а в соседней наши денщики хлопотали около обеда.
С особым удовольствием я растянулся на своей походной кровати. Сладкая истома разлилась по всем моим членам. Отяжелевшие веки сами собою слипались. Но едва только желанный сон коснулся меня своими незримыми, легкими крыльями, как я услышал голос прапорщика Муратова, звавшего меня обедать. Действительно, за столом в ожидании меня уже сидел прапорщик Муратов. Я вскочил с кровати, подсел к столу и принялся за обе щеки уплетать борщ, который показался мне особенно вкусным. После обеда я заснул как убитый. Не прошло и часа, как мой верный Франц уже тормошил меня чуть не изо всех сил.
