– Ваше благородие, уже полк собирается!..
Я быстро одел свою довольно старенькую солдатскую шинель с офицерскими погонами защитного цвета, поправил пояс с револьвером и вышел.
То место, где расположился на отдых полк, было похоже теперь на муравейник. Все зашевелилось. Кто торопился получше приладить свое снаряжение, кто спешил выкурить перед походом цигарку. Отдохнувшие и поспавшие люди чувствовали себя освеженными и бодрыми. От лишений и ужасов минувших дней не осталось и следа, все было забыто, точно ничего этого и не было. Солдаты собирались в поход весело и живо, точно на маневрах; и только отдаленная, чуть слышная канонада, похожая на рычание где-то за лесами и холмами притаившегося чудовища, напоминала о грозной, кровавой войне. Но вот послышались команды. Солдаты засуетились еще больше и вскоре начали выстраиваться шеренгами против ружей, составленных в козлы. Вскоре все затихло. Командир нашего батальона скомандовал «в ружье». Солдаты быстро разобрали ружья, и вслед за тем полк выстроился в резервную колонну. Через несколько минут командир полка в сопровождении адъютанта и двух ординарцев галопом подъехал к полку и с бесстрастным выражением лица пожелал успеха в дальнейшем наступлении. Затем он скомандовал: «Полк, вперед!» и сам со своим штабом крупной рысью выехал вперед.
Безмолвно, но бодрым шагом потянулись рота за ротой по грязной размокшей дороге. Впереди и с боков от колонны полка, точно щупальца, шли дозоры.
Целый день мы беспрепятственно, почти без отдыха наступали по следам в панике убегавшего врага. Вперед была пущена кавалерия, которая геройскими налетами вызывала еще большее замешательство австрийцев, отбивала у них обозы и захватывала целые батареи в полной запряжке.
По пути, в особенности у переправ через небольшие речонки, попадались груды вывороченных и изломанных повозок, среди которых валялись изуродованные трупы австрийцев; убитые или задушенные в общей свалке лошади с раздутыми животами, с оскаленными зубами и безобразно торчащими кверху ногами выделялись своими темными, тяжелыми тушами на фоне этой страшной картины смерти и разрушения.
Первое время я не мог смотреть без отвращения на эти изуродованные трупы раздавленных и изрубленных шашками людей, торчавших из-под обломков исковерканных повозок. Жуткий холод пробегал по спине. «Вот какой ужасной ценой даются нам наши славные победы, удивляющие весь мир!» – думал я. Однако чувство сентиментальности ненадолго овладевало мною. Невольно пришли мне на память известные слова «La guerre, comme la guerre»
[12]. Я легко стряхнул с себя неприятное ощущение, которое вызывал во мне вид этих разбитых повозок и изуродованных трупов, и уже потом не обращал на них внимания. Внешние впечатления, несмотря на всю их отвратительность, сглаживались сладким опьянением победы и настойчивым, неудержимым порывом вперед.
Какие это были счастливые дни! После упорных ожесточенных боев у реки Сан, враг был сломлен и в панике отступал перед нашими победоносными войсками, которые не успевали нагнать австрийцев, чтобы нанести им последний, решительный удар. Душа наполнялась ликованием, когда представишь себе, что на сотни верст, раскинув свои могучие крылья, наша армия, как орел, неслась вслед за ищущей спасения добычей.
Впереди, в расстоянии всего нескольких переходов, находился город Краков, со взятием которого открывался путь на Вену. Краков грезился нам, мы рвались к нему, и чудилось временами, что доносится уже до нас гром тяжелых орудий с его могучих фортов.
Падение Кракова… Наступление на Вену… Разгром Австро-Венгрии… Как это все было заманчиво!.. Но, увы, этим мечтам не суждено было сбыться…
Теперь вернемся к прерванному рассказу. По мере того как мы подвигались в глубь позиции по направлению к Кракову, местность становилась все более пересеченной. Однообразные, гладкие, как стол, равнины бассейна реки Сан сменились живописными лесистыми холмами. Там и сям были разбросаны чистенькие деревушки с красными черепичными крышами; в более крупных селениях, возвышаясь над домами своими остроконечными башнями, виднелись костелы. В разных направлениях, то убегая вдаль, то скрываясь между холмами, то снова появляясь, узкими ленточками тянулись гладкие дороги. Почти на каждом перекрестке стояло огороженное узорчатой железной решеткой Распятие или статуя Пресвятой Богородицы. На полях было пусто и уныло. Осеннее небо хмурилось, но было тепло, как у нас в России в августе месяце. Жители этой местности все точно вымерли. В некоторых деревнях, через которые проходил наш полк, нельзя было встретить ни одного человека. Большинство их при приближении наших войск со своими семьями и со всем своим домашним скарбом покинули насиженные гнезда, а те, кто оставался на местах, заперлись в своих домах, в смертельном ужасе ожидая жестокой расправы со стороны наших войск. Такое убеждение о зверствах русских войск было умышленно распространено отступавшими австрийцами среди населения Галиции, чтобы вызвать ненависть к нашим славным войскам. Особенно врезался мне в память такой случай. В описываемый мною день наш полк остановился на короткий отдых около небольшой деревушки, в которой не видно было живой души. Из любопытства я решил заглянуть в первый попавшийся домик. Дверь оказалась закрытой. Я постучал раз, другой – молчание. Постучал сильнее. Послышались чьи-то торопливые шаги и затем шум отодвигаемого засова.
Когда я открыл дверь, молодая женщина, вероятно хозяйка дома, с младенцем на руках бросилась с воплями передо мной на колени и, обнимая ноги и целуя мне руки, судорожно восклицала:
– Пан мой дроги, пан мой дроги! Не забей моих малюток!
Эта трогательная сцена была так для меня неожиданна, что я невольно отступил шаг назад. Потом я обратился по-польски к несчастной, запуганной женщине и с трудом ее успокоил. Я говорил ей, что мы, русские, не какие-нибудь звери, что мы маленьких детей не убиваем и вообще мирному населению не сделаем никакого вреда. Я заметил, что на женщину повлияли не столько мои слова, сколько то, что я говорил с нею по-польски. Когда я вошел из сеней в чистенькую, светлую комнатку, я едва сдержал улыбку. Какой-то старик без бороды, с длинными темными с проседью усами, какие любят носить галичане, сидел в темном углу на лавке и трясся как в лихорадке. По чертам его лица можно было догадаться, что это отец встретившей меня женщины. При моем входе он тоже упал на колени, начал рыдать дряблым старческим голосом. Вслед за тем послышался отчаянный визг, доносившийся откуда-то из-под кровати. Это плакала маленькая пятилетняя девочка – дочь хозяйки, думавшая найти спасение от меня под кроватью.
Я успокоил также старика-отца, помог ему подняться с колен и сказал, чтобы позвали девочку из-под кровати. У меня мелькнула счастливая мысль дать ей кусочек шоколада, который я всегда носил при себе во время похода. С большим трудом мать вытащила напуганного чуть не до смерти ребенка и, взяв его за руку, поставила около себя. Хорошенькая черноглазая девочка прятала свое личико в складках юбки матери. Но когда я протянул ей кусочек шоколада, завернутого в блестящую серебряную бумагу, ее глазки вспыхнули, как звездочки. Но все же взять она сама не решилась. И только когда мать ласково сказала ей: «Ну вежь!..»
[13] Девочка схватила протянутую ей шоколадку и спряталась за спину матери.
