С этой минуты старик и молодая женщина переменились ко мне. Со слезами на глазах они принялись меня благодарить и усадили за стол. Хозяйка скрылась за дверью. Через минуту она вернулась, держа в руках горшок с молоком и тарелку с жареным мясом. Поставив все это на стол, она взяла из низенького, простого деревянного шкафика полкаравая свежего хлеба, нарезала ломтиками и принялась угощать. Я не счел нужным отказываться, так как мне захотелось есть.
Закусив как следует, я поблагодарил гостеприимных хозяев и, оставив им немного денег, сказал на прощание, чтобы они не боялись больше русских.
Когда я вышел из домика, полк уже выстраивался в походный порядок. Командир полка со своим штабом рысью проехал вперед; вслед за ним, вытянувшись в длинную колонну по отделениям, двинулся весь полк. Сзади затарахтели пулеметные двуколки, на которых, невинно спрятавшись в грубые замасленные чехлы, стояли пулеметы, этого страшное смертоносное орудие нашего века. Уже вечером, усталые и измученные дневным переходом, мы подходили к деревне Малые Горки, где наш полк должен был стать на ночлег. Приунывшие было от усталости солдаты снова повеселели. Уже вырисовывались в сумерках очертания домов этой небольшой деревушки, которая вдруг сделалась для нас такой близкой, хорошо знакомой, чуть не родной… Это оттого, что там ожидал нас желанный отдых не на сырой земле под открытым небом, а в тепле, или на соломе, или на душистом сене. Кое-где в окнах мелькнет случайный огонек. Это квартирьеры, высланные вперед для распределения своих рот по помещениям, уже ожидали утомленных походом товарищей. Как молния, облетело всех приказание не разводить ни под каким видом костров, так как враг недалеко.
Подойдя к деревне, роты в сопровождении своих квартирьеров, ожидавших уже их при входе в деревню, начали расходиться в разные стороны без особого шума и гама. Вскоре все сараи и все халупы
[14] были битком набиты солдатами. Каждый, как умел, торопился устроиться на ночлег, чтобы поскорее сомкнуть отяжелевшие веки, так как никто не знал, что принесет завтрашний день.
Меня тоже страшно тянуло поскорее лечь отдохнуть, но нужно было немного подождать, пока разместятся люди моей роты. Убедившись, что все разместились хорошо, я созвал взводных командиров и приказал от каждого взвода назначить дневальных и строго предупредил, чтобы дневальные не спали.
После этого в сопровождении квартирьера я пошел в свою халупу. В это время подошел прапорщик Муратов, и мы, отпустив квартирьера, вошли в маленькую чистенькую комнату. Окна были завешаны чем попало: одно – большим шерстяным платком хозяйки, другое – моим плащом. Хозяйка, уже немолодая женщина, подобострастно и как будто испуганно нам поклонилась и хотела поцеловать мне руку, но я не допустил до этого. Мой Франц и денщик прапорщика Муратова хлопотали около печки, очевидно, готовясь нам преподнести на закуску что-нибудь горячее. Увидев нас, они оба стремглав бросились к нам и помогли снять шинели. После того они еще больше засуетились, а я устало опустился на скамейку у стола, на котором горела свеча.
В мгновение ока перед нашим носом уже появился разогретый ужин, а в котелках в печке уже кипел чай.
– А все-таки хорошо на свете живется! – с особым приливом радости воскликнул прапорщик Муратов, как голодный волк, набрасываясь на аппетитные котлетки.
И щеки его вдруг вспыхнули здоровым, игривым румянцем.
– А война!.. А убитые… раненые… вдовы, сироты?.. – с печальной улыбкой глядя на него, проговорил я нетвердо, слегка покачав головой. Я замолчал. Острая, неприятная мысль вдруг пронизала мой мозг.
Вдруг этот цветущий юноша, полный жизни и сил, будет убит, обезображен. Может ли это быть? Исчезнет румянец, красивые черты лица изменятся до неузнаваемости. Омертвевшие, вытаращенные от ужаса глаза уставятся в одну точку неподвижным, стеклянным взглядом…
– Чего вы так задумались? – весело воскликнул прапорщик Муратов. – Вы говорите, война и там раненые, убитые… Я об этом никогда не задумываюсь, убьют так убьют, эка важность… Я вообще не думаю о том, что будет со мной завтра. Сейчас, в данную минуту мне хорошо, я поем как вол, завалюсь спать и… пока с меня довольно.
И как бы в подтверждение своих слов прапорщик Муратов, пожелав мне доброго здоровья, выпил из стакана немного коньяку и принялся опять закусывать. Напившись чаю, мы легли спать, я – на кровать, а прапорщик Муратов – на составленные вместе две скамейки, и тотчас заснули мертвым сном.
Едва забрезжил рассвет, как в Малых Горках все поднялось на ноги. Солдаты, кто в одной без пояса гимнастерке, кто в шинели внакидку, с опухшими от сна лицами, шныряли взад и вперед с котелками в руках. Было разрешено разводить маленькие костры, и солдаты, воспользовавшись этим дозволением начальства, торопились вскипятить себе перед походом чайку. То там, то сям поднимались дымки от костров, которые все же старались разводить в более укромных уголках.
Только что прибыли походные кухни с горячей пищей и остановились в районе расположения своих рот.
Солдаты веселой гурьбой обступили свою «ротную хозяйку», так что за их спинами скрывалась почти вся кухня и торчала только одна черная труба. Никого в свете солдаты так не любили, как свою походную кухню. И в самом деле среди лишений и опасностей боевой жизни походная кухня особенно как-то мила солдатскому сердцу. И как не любить такую благодетельницу? Часто в разгаре кровопролитных боев, когда иззябшим, измокнувшим солдатам по несколько дней кряду приходится отсиживаться в грязных окопчиках под убийственным огнем противника, не бывает возможности не только где-нибудь вскипятить себе котелок чаю, но даже высунуться из окопа. Однако ротная «кормилица» – походная кухня, словно пренебрегая опасностью, с наступлением сумерек тихо подъезжает к позиции и останавливается либо в лощинке, либо за развалинами халупы, либо в каком-нибудь другом более или менее укрепленном месте.
Но не всякий раз сходит благополучно такой героизм ротной «хозяйки». В боях у Сана в моей роте, например, была убита лошадь под кухней, а еще раньше, под Равой-Русской, разорвавшимся снарядом сильно помяло стенки котла кухни и ранило кашевара. Убитую лошадь заменили другой, кашевара поставили нового, и походная кухня по-прежнему продолжала наделять солдат то кашей, то вкусными щами. И солдаты, зарывшись как кроты, в свои мокрые окопчики, весь день с нетерпением ожидали наступления сумерек. Потом, как электрическая искра, разносилось между ними слово «кухня», и тогда, невзирая на безостановочный ружейный огонь противника, многие ползком «на брюхе» отправлялись в опасный путь за котелком щей или каши. Но не все из них возвращались обратно; часто безжалостная пуля врага настигала несчастного почти у самой кухни. Поблизости ползущие солдаты окликают убитого товарища:
– Эй ты, чаво ж затих. Иди, иди, брат, а то, гляди, зацепят!
Но убитый, прижав котелок к груди и уткнувшись носом в землю, не шевелился. Два-три солдата подползут к нему ближе.
– Да он никак готов! – кто-нибудь равнодушно воскликнет.
