– Ну что ж, Николай Васильевич, махнем, что ли, в Бохнию? Посмотрим на наш трофей, ведь мы его сегодня завоевали, – весело воскликнул я, обращаясь к прапорщику Муратову.
При этих словах лицо его мгновенно осветилось улыбкой, и глаза его добрые, почти детские, радостно сверкнули.
– Вот великолепно, я с удовольствием! – ответил он. – Только на чем же мы поедем? Верховая лошадь только одна…
– Экая беда! – перебил я его. – На ротной повозке, а обратно пешком.
– Отлично, отлично! Ну, тогда я распоряжусь. Эй, Игнатий, живо сбегай к каптенармусу, пусть сейчас же подаст сюда повозку!..
Игнатий, денщик прапорщика Муратов, очень расторопный малый, стрелой вылетел из избы. Не прошло и четверти часа, как под окном уже застучали колеса повозки. Одевшись тщательнее обыкновенного, так как все-таки это был город, да еще вдобавок чужой, мы вышли и, усевшись на удобное сиденье из сена, покатили по шоссе. Вечер был тихий и теплый, звезды мирно мигали на темном небосклоне, не слышно было канонады. Дышалось тоже легко и привольно!.. Молодость, жизнь кипела в груди, вырываясь наружу, словно прося чего-то… Забылись стоны раненых, рев орудий, визг осколков… Как тяжелый, кошмарный сон, осталось все это позади, и не хотелось оборачиваться назад, не хотелось заглядывать в эту мрачную бездну крови, страдания, человеческой пошлости и злобы, нужно было сорвать, как благоухающий невинный цветок, посланные нам судьбой минуты спокойствия и радости… До города мы доехали очень скоро, почти незаметно, но наши надежды не сбылись. Чистенькие, прямые улицы были безлюдны и молчаливы; каменные дома, словно опустевшие, тесно прижимались друг к другу, уныло смотрели на нас своими неосвещенными, мрачными окнами. Каким-то неприятным, могильным холодом веяло от этих каменных построек. Не видно было ни одного огонька, не слышно было ни одного звука, только, звонко отдаваясь эхом, стучали о мостовую копыта наших лошадей, да тарахтели колеса телеги. Так мы проехали полгорода, добрались до площади, на одной стороне которой стояло большое красивое здание городской ратуши, но всюду стояла жуткая, напряженная тишина; нигде не встретили мы ни одной живой души.
– Странно! – пробормотал я. – Жители точно вымерли, наверное, попрятались. Пойдемте, Николай Васильевич, вовнутрь дома, посмотрим, что за диво.
– Да, это правда интересная история, – оживленно ответил прапорщик Муратов.
Около большого каменного здания мы вылезли из телеги и, пройдя через парадную дверь, начали подыматься по темной лестнице, изредка освещая ее электрическим фонариком. У некоторых квартир двери оказались открытыми настежь. Мы вошли в первые попавшиеся двери, и при свете фонарика нам представилась следующая картина. В маленькой комнате, служившей, вероятно, передней, на полу валялись какие-то узлы, тряпки, обрывки бумаги.
– Вот оно что! Лататы задали
[15] без оглядки уважаемые хозяева, а мы-то в гости к ним собрались!.. – шутливо заметил прапорщик Муратов. С этими словами он вошел в соседнюю комнату. – А, да тут целый обед приготовлен! Оказывается, нас ждали… – снова послышался его веселый возглас.
Действительно, войдя в просторную, довольно богато убранную комнату, я увидел на столе незаконченный обед. Два опрокинутых стула валялись на полу, а остальные в беспорядке стояли в стороне от стола! Следующая комната была гостиная. Там все было на месте: мягкая мебель, покрытая зеленым бархатом, пианино, красивые этажерки, картина приятно ласкали взор, напоминая нам о далеких, радостных уголках, которые, как знать, может быть, постигла та же участь… Пройдя еще одну комнату, как видно, спальню, мы наконец попали в кухню. Здесь царил неописуемый хаос. Битая посуда, немытые кастрюли валялись вместе с подушками, с какими-то тряпками. Кровать, на которой спала, вероятно, кухарка, была вся перерыта, скомканное одеяло было брошено на пол. По-видимому, наступление наших войск для местных жителей было настолько неожиданно, что они в панике побросали все, не успев захватить даже самое необходимое.
– Вот дураки! И чего это они так всполошились? – заметил прапорщик Муратов.
– Наверное, наслышались разных басен про наши зверства, – ответил я. – Ну что ж, теперь домой, Николай Васильевич?
– Да, конечно, другого ничего не остается.
Тем же самым путем мы вышли на улицу и, усевшись на телегу, поехали к месту расположения нашего полка.
На следующий день, едва занялась бледная, розовая заря, наш полк уже собирался в поход. Разбитый наголову враг далеко отступил, отдав без боя в наши руки обширную, богатую местность с живописно раскинутыми деревушками, красивыми имениями и чистенькими местечками и городками. Умолкла канонада, и только изредка пролетавшие высоко в воздухе австрийские аэропланы указывали на то, что враг не дремлет и что он зорко следит за каждым нашим движением, готовый каждую минуту яростно на нас обрушиться. Лавина наших победоносных войск, раскинувшись на сотни верст, неудержимым потоком неслась вперед, и уже на второй день нашего стремительного наступления мы достигли предгорий Карпат. Двигаться стало гораздо труднее, так как дорога то круто сбегала вниз, то поднималась по скату возвышенности. Однако настроение у всех было бодрое. Победный дух еще не угас в этих закаленных в боях простых солдатских сердцах. К тому же до Кракова оставалось недалеко. Уже слышались какие-то отдаленные могучие громы, которые бархатистыми перекатами с длинными паузами доносились до нас – это тяжелая краковская артиллерия посылала свои «чемоданы» на головы бойцов соседнего с нами корпуса. Уже русские штыки были у стен Кракова! Чье русское сердце в то время при этих словах не забилось бы быстрее? Чья душа не наполнилась бы гордостью и радостью победы? И мы шли все вперед и вперед, не думая о будущем, но послушно отдавшись незримой властной руке, которая до сих пор вела нас только к победам. К концу второго дня нашего наступления от Бохнии канонада отчетливо слышалась где-то правее нас. Но вот впереди нас загремели орудия, и послышалась слабая ружейная перестрелка. Временами неторопливо заработал австрийский пулемет и снова умолкнул. Это наши передовые части уже вошли в соприкосновение с неприятелем. Близость врага вернула нас к страшной действительности и влила новые, свежие силы в измученные походом члены. Серые солдатские ряды подтянулись, и говор сам собою затих. Изредка только слышались сердитые возгласы взводных, окрикивавших уставших солдат. Уже начинало смеркаться, когда наш полк, спустившись в лощину, остановился на короткий отдых. Артиллерийская канонада стихла, но ружейные выстрелы хлопали, как будто под самым носом. Шальная пуля временами взвизгивала над нашей головой. Очевидно, враг был совсем близко. Курить и разговаривать было запрещено. После краткого совещания командира полка с батальонными командирами, в гробовом молчании наш батальон двинулся вправо, а второй батальон – влево, чтобы занять позицию около третьего батальона, который уже встал впереди на позицию. Яркие звезды австрийских ракет взвивались кверху, и их зеленоватый блеск мешался с мутным светом догоравшего дня. Подойдя к противнику на расстояние полуверсты, наш батальон залег цепью и без выстрела начал окапываться. Капитан Шмелев, одетый в кожаную куртку с погонами защитного цвета, появлялся в разных местах расположения нашего батальона и то отдавал какие-нибудь приказания, то шутил с солдатами, не обращая никакого внимания на пули, которые изредка посвистывали почти около самого его уха. Когда наш батальон начал окапываться, первое, что мне бросилось в глаза, – это перемена направления нашего фронта. Мы повернули свой фронт почти совсем вправо. Сначала мне это показалось странным, но потом я успокоил себя мыслью, что, вероятно, наши войска постепенно начинают обложение Кракова, поэтому, естественно, фронт должен принять линию полукольца. Под покровом ночи мы спокойно окопались, ни одним выстрелом не выдав своего присутствия. На рассвете следующего дня австрийцы были, вероятно, поражены, увидев почти перед самым своим носом русские окопы, и, словно по какому-то сигналу, вдруг по всей линии австрийских окопов затрещала ружейная и пулеметная пальба. Спустя несколько минут загрохотала артиллерия. Снова в воздухе завизжали и зашипели снаряды, осколки и пули, шрапнели с бешеным свистом, как стаи чудовищных птиц, носились над нами и по несколько сразу рвались то низко, то высоко, окутываясь в нежные бело-красные облачка. Наши войска как бы в сознании своей мощи почти не отвечали на огонь австрийцев. Все мы, начиная от офицера и кончая последним солдатом, были глубоко уверены в том, что недолго придется нам валяться в сырых окопах и с минуты на минуту ожидали решительного наступления на Краков. С падением Кракова, открывавшего нам путь на Вену, мы связывали чуть ли не окончание войны. Однако дни шли за днями, и напряженное ожидание наступления вдруг омрачилось печальными известиями о большом поражении наших дивизий где-то левее нас и о том, что вскоре и нам самим придется поспешно отступать. Подобного рода слухи могли добраться до наших окопов только через каптенармуса или кашевара, приезжавших по вечерам с походной кухней. Находясь в тылу, они скорее могли что-нибудь узнать, чем мы, оторванные от всего мира. С наступлением сумерек, когда приехала походная кухня, я послал своего вестового Клопова за каптенармусом. Спустя некоторое время к моему окопчику подошел бравый усатый солдат-малоросс. У него на левой руке осколком оторвало три пальца. Это и был наш ротный каптенармус, любимый всеми солдатами.
