– Здорово, Федоренко! – обратился я к нему.
– Здравия желаю, ваше благородие! – ответил тот.
Так как австрийцы все время постреливали и какая-нибудь шальная пуля могла бы зацепить Федоренко, то я ему позволил зайти в свой окопчик, где с грехом пополам можно было согнувшись стоять. Федоренко почтительно, чтобы не делать большого шума, спустился в окоп, который представлял собою просто неглубокую яму, покрытую сверху досками и устланную соломой. На воткнутой в стенку окопа дощечке горела свеча. Прапорщик Муратов, подперев голову рукой, лежал на боку и скучающим взором обводил неприглядную картину окопа.
– Не слыхал ли ты, Федоренко, чего-нибудь нового? Говорят, наших где-то побили, – спросил я.
Лицо бравого малоросса озарилось конфузливой улыбкой, точно о таких вещах совестно вслух и сказать-то. Впрочем, мне и самому было как-то неприятно касаться этого вопроса и тем самым увеличивать тот осадок горечи и беспокойства, который я почувствовал на душе. Но любопытство и полная неосведомленность о том, что происходит вокруг нас, взяли верх, и я проговорил:
– Говори смелее, Федоренко, не бойся.
– Я хорошо, ваше благородие, и сам не знаю, сказывают, что немец зашел в прорыв и две наших дивизии подчистую разбил…
– Ну, это враки!.. – в сердцах воскликнул прапорщик Муратов. – Где же этот прорыв?
– Туда, левее нашей дивизии, сказывают, на две версты никого нет, – понизив голос, проговорил Федоренко, – и немец уже нам у тыл идет…
– Откуда же ты это узнал? – стараясь не выдать неприятного впечатления, произведенного словами Федоренко, спросил я его.
– Раненые, ваше благородие, рассказывали, ихнюю партию мимо нашего обоза вели.
– Ну, у раненых, брат, известное дело, язык длинный, как у тещи, – махнув рукой, проговорил прапорщик Муратов.
– Ну, ступай, Федоренко, да смотри, солдатам лишнего не болтай, ты ведь действительный и сам понимаешь…
– Точно так, ваше благородие, понимаем… – серьезно ответил бравый унтер и вышел из землянки. Трудно и страшно было поверить слышанному от Федоренко, однако отчасти его слова согласовались с действительностью. Переход от активных действий к пассивным и потом эта резкая перемена фронта не предвещали ничего хорошего. Я вышел из окопа и с тайной тревогой посмотрел в сторону нашего левого фланга, где сквозь ночную темноту чудился мне, как зияющая черная бездна, этот страшный прорыв, в который бурным потоком вливаются железные германские полки… Все глубже и глубже клином врезаются они в расположение наших воск, раскалывая доселе крепкий, единый наш фронт на два крыла, одно из которых тянулось вдоль Карпат, а другое зарвалось далеко вперед, к Кракову. Так взбудораженное воображение рисовало мне создавшуюся стратегическую обстановку Казалось, катастрофа была неминуема… Но вокруг все было так же обыкновенно, как и в предыдущую ночь. На небе тихо мерцали звезды, ярким зеленоватым заревом вспыхивали австрийские ракеты, да хлопали ружейные выстрелы, и какая-нибудь рикошетирующая пуля жалобно зазвенит в тихом, свежем воздухе.
Следующий день прошел в томительном напряженном ожидании. Напрасно я, высунувшись до половины туловища из своего окопчика, пристально всматривался в бинокль в сторону врага, особенно подолгу останавливая свой взор на далеких возвышенностях, покрытых вёсками
[16] и лесами, где чудился мне роковой прорыв. Мысли, одна тревожнее другой, кружили мне голову. Все мне теперь казалось странным и подозрительным. «Отчего наша артиллерия так вяло отвечает? – думалось мне. – Для чего мы повернули фронтом в другую сторону?» Машинально я провел взглядом по изломанной прерывистой линии наших окопов, где укрывалась редкая цепь наших бойцов. И вдруг я почему-то почувствовал и так ясно себе представил всю непрочность этой тоненькой, растянутой линии нашего фронта. Казалось, достаточно было со стороны противника одного серьезного нажима, чтобы легко прорвать эту тонкую ниточку наших окопов и двигаться дальше почти без сопротивления. Мы все хорошо знали, что позади нас на огромном, занятом нашей армией пространстве нет никаких резервов, за исключением только одной свежей, вновь сформированной дивизии, да и та, по слухам, брошенная в этот страшный прорыв была почти целиком уничтожена германскими войсками. Между тем передовые части нашей армии, в победоносном порыве докатившиеся почти до самого Кракова, истощенные и сильно потрепанные кровопролитными боями, не смогли бы оказать упорного сопротивления. Смутная, скорее инстинктивная, чем сознательная тревога как тень легла на лица солдат. Не выказывая наружу, но втихомолку затаив в душе, переживали все этот тяжелый момент наступившего перелома боевого действия. ½лубившись в свои наблюдения и размышления, я сначала не обращал внимания на рвавшиеся время от времени над нашими окопами австрийские шрапнели и изредка свистевшие пули. Но вот ружейные выстрелы немного участились, и пули рикошетировали совсем около меня, так что комочки сырой земли даже ударялись мне в лицо.
– Ваше благородие, схоронитесь! По вам австриец берет прицел! – послышался взволнованный голос знакомого уже читателю бравого пулеметчика Василенко. Но я и сам уже заметил, что подвергаю себя напрасной опасности, и поспешил скрыться в свой окоп. И было вовремя, потому что как раз в ту самую минуту захлопал австрийский пулемет и пули, как град, с визгом метко посыпались на мой окопчик, и, вероятно, если бы я своевременно не укрылся, то какая-нибудь из них непременно зацепила бы меня. При виде такой наглости врага, Василенко не вытерпел и в ответ открыл огонь из своего пулемета, одновременно с этим человек десять наших стрелков дали несколько дружных залпов, после чего австрийцы замолчали.
В то время как на моем участке загорелась ничего не значащая перестрелка, со стороны левого фланга, где образовался благодаря ошибке нашего высшего командования этот роковой прорыв, орудийная канонада доносилась все слышнее и слышнее. Казалось, страшная буря надвигалась все ближе и ближе… Вдруг откуда ни возьмись, как молния, разнесся слух, что обозы наши уже тронулись назад… Как ножом резанула меня эта неприятная весть. Действительно, с наступлением сумерек против обыкновения не приехала наша походная кухня, и это как бы подтверждало правдивость распространившихся слухов. Однако я, несмотря на все видимые признаки неустойчивости нашего положения, продолжал еще сомневаться в возможности нашего отступления. Слишком горько и тяжело было примириться с этой мыслью, слишком глубока была вера в победу, но в тот самый момент, когда я, стоя около своего окопчика, утешал себя надеждой на скорое наступление вперед и падение Кракова, послышались торопливые шаги. В сумерках я различил чью-то фигуру, которая быстро приближалась к моему окопу. Тотчас я узнал в ней неотлучного спутника капитана Шмелева – вестового Сумочку. Это был высокого роста, худощавый, но со смышленым лицом солдат. Капитан Шмелев любил его за расторопность, а главное, за то, что он был мастер на все руки. Подойдя ко мне, Сумочка протянул мне конверт и произнес скороговоркой:
– Ваше благородие, от батальонного командира.
