Сердце у меня дрогнуло от неприятного предчувствия. В это время пришел прапорщик Муратов.
– Пойдемте в нашу берлогу, Николай Васильевич, мигом узнаем что-нибудь новое.
При свете огарка я прочел короткое приказание: «В десять часов вечера батальону в полной тишине сняться с позиции и собраться у перекрестка дорог, что восточнее деревни N». Нахмурив брови, я молча подал записку прапорщику Муратову.
– Ах, черт возьми! Значит, правда отступление! – не выдержав, воскликнул он, и густая краска залила его молодое, красивое лицо.
Расписавшись на конверте, я отдал его Сумочке и велел ему позвать моих двух вестовых, которые помещались в отдельном окопчике недалеко от нас. На зов Сумочки тотчас же пришли Клопов и его помощник Разгуляев и просунули свои головы в дверь окопа.
– Ступайте и скажите, чтобы взводные командиры немедленно сюда явились.
– Слушаем, ваше благородие, – бойко ответили вестовые и торопливо направились в передовую линию.
Вскоре явились и взводные. Сдержанно покашливая, они ожидали меня около моего окопчика. В первый раз с начала войны мне приходилось отдавать приказание об отступлении, и хотя подавлять в себе неприятного чувства горечи и досады я не мог, но все же из военной истории я помнил, что часто по стратегическим соображениям для достижения конечной победы армия должна отступить. Лучшим доказательством этого может служить кампания 1812 года. Я успокоился на этой мысли и, выйдя наружу к взводным командирам, тихим, но твердым голосом отдал распоряжение об оставлении окопов. Молча, понурив головы, выслушали мое приказание эти закаленные в боях молодые взводные и также молча, точно хоронили что-то дорогое, близкое, разошлись по своим взводам. Под покровом темноты солдаты вылезли из окопов без единого выстрела и гуськом повзводно пошли к месту сборного пункта нашей роты, который я назначил позади, в лощинке, около развалин какого-то сарая. Выйдя из своего окопчика вместе с прапорщиком Муратовым, я с грустью окинул взглядом опустевшие, едва различимые в темноте окопы… Здесь могучая волна нашего победоносного наступления разбилась об упорство врага и отхлынула назад… Я в бессильной злобе посмотрел в сторону австрийцев, но там все было как и раньше: изредка хлопали выстрелы, лениво взвивались яркие ракеты. По-видимому, наше отступление еще не было обнаружено, иначе австрийцы на радостях открыли бы такой огонь, что живого места не нашлось бы, и пришлось бы напрасно понести тяжелые потери. Когда мы с прапорщиком Муратовым подходили к развалинам сарая, наша рота уже была в сборе. Подпрапорщик Бовчук с малоросским акцентом доложил мне, что все благополучно.
– Ведите роту за мной, Бовчук, – тихо проговорил я и вместе с прапорщиком Муратовым пошел вперед, направляясь к сборному пункту нашего батальона.
За нами в колонне рядами потянулись темные силуэты людей нашей роты. У всех было какое-то подавленное настроение, шли молча и только изредка вырывалась чья-нибудь сдержанная, но веская ругань, вроде того:
– Эй ты, морда, штрек выше держи!..
– Небось не закалю.
На это обыкновенно раздавался громкий оклик взводного:
– Молчите, черти!
Ругань моментально стихала, и слышались только глухие покашливания да шлепанье ног по липкой сырой земле.
Почти одновременно в назначенный час к сборному пункту у перекрестка дорог начали стягиваться роты нашего батальона. Остановив свою роту, я с прапорщиком Муратовым отправился к небольшой группе наших батальонных офицеров, собравшихся около нашего «отца-командира» капитана Шмелева. Капитан Шмелев, одетый, как всегда, в свою кожаную цвета хаки куртку, в походном офицерском снаряжении стоял около высокого деревянного креста и постукивал по голенищу сапога своей плеткой. Этой плеткой, по выражению его самого, он частенько любил бить «по мордам» эту шваль, как он называл солдат. В выражениях он не стеснялся и нередко пересыпал свою речь площадной бранью. Однако, как это ни странно, несмотря на его грубость, солдаты его любили и даже готовы были пойти за него в огонь и воду. Не только в обращении с солдатами, но и по наружности капитан Шмелев был вылитый портрет уже отжившего свой век настоящего армейского капитана-забулдыги. Капитан Шмелев, как, впрочем, и подобает старому служаке, не прочь был при всяком удобном и неудобном случае приложиться к бутылочке, отчего в его зычном голосе слышались осипшие нотки.
– Ну, господа, кажется, все роты уже в сборе, двинемся вперед, то есть, тьфу ты, черт побери, обмолвился.
Мы невольно, но не без горечи усмехнулись этой случайной шутке и пошли к своим ротам. Вскоре батальон вытянулся узкой колонной с пулеметными двуколками позади по шоссейной ровной дороге и минут через 20 прибыл к деревне N, где собирался весь полк. Наш 1-й батальон уже был в сборе, ожидали прибытия только 3-го батальона, позиция которого отстояла от сборного пункта довольно далеко. Медлить было нельзя, так как австрийцы могли каждую минуту спохватиться, обнаружить наше отсутствие и броситься за нами в погоню. Но не так страшна была нам погоня, как страшно было быть отрезанными германским корпусом, который, по слухам, все глубже и глубже заходил нам в тыл. Вот почему командир полка, сидя верхом на лошади, все время нервничал по поводу задержки 3-го батальона. Он поминутно справлялся, не подошел ли уже 3-й батальон. Наконец, конный ординарец подскакал к нему и доложил, что 3-й батальон уже прибыл. Тотчас раздались негромкие команды, темная масса людей зашевелилась, и полк, только оставив позади себя в арьергарде две роты 2-го батальона, двинулся походным порядком. А вокруг стояла тихая осенняя ночь. На небе мирно сверкали звезды. Вдали, в темноте, где-то за горушками, вдоль австрийского фронта все еще взвивались ракеты и щелкали редкие ружейные выстрелы…
Едва мы сделали несколько верст, как вдали, в разных местах оставленной позиции, вспыхнули зарева пожаров. Это австрийские шпионы спешили оповестить своих об отступлении наших войск. И в этот момент как бы для того, чтобы еще больше смутить дух наших бойцов, где-то далеко правее нас в роковом прорыве послышалась орудийная канонада, и на темном горизонте вспыхивали и мгновенно угасали яркие огоньки шрапнельных разрывов. Все с тревогой посматривали в ту сторону, откуда надвигалась кровавая гроза. В глубоком молчании двигалась наша колонна. Запрещено было курить и разговаривать. Слышались лишь тарахтение пулеметных двуколок, пофыркивание лошадей да глухой топот сотен человеческих ног по покрытому жидкой грязью шоссе. Мы шли почти без отдыха всю ночь ускоренным темпом. Уж забрезжил рассвет, когда наш полк начал втягиваться в большую деревню N, расположенную в широкой лощине. Изнуренные длинным ночным переходом, мы уже предвкушали сладкий отдых. Едва волочившие до этого ноги, нагруженные вещевыми мешками, походным снаряжением солдаты теперь преобразились. Осунувшиеся, землистого цвета лица оживились и повеселели. Но на этот раз, как это часто бывает на войне, мечтам нашим не суждено было сбыться. Едва только голова колонны достигла середины деревни, как вдруг правее нас, где-то, по-видимому, недалеко закипела ружейная и пулеметная трескотня, и в это же время на противоположных возвышенностях у опушки леса показались небольшие группы каких-то людей, которые тотчас исчезли. Вслед за тем раздалось несколько залпов. Пули с визгом защелкали по домам деревни. Сомнения не было: впереди показался противник. Только теперь все сразу поняли, в каком опасном положении был наш полк. Если бы только на полчаса мы задержались дольше в пути, то головная часть противника заняла бы деревню N, и мы оказались бы отрезанными. Но теперь мы могли встретить врага лицом к лицу. Все же появление неприятеля было совершенно неожиданно. Скорее всего, это и были передовые отряды того германского корпуса, который зашел в тыл нашей армии, действовавшей под Краковом. После первых неприятельских залпов в нашей колонне произошло маленькое замешательство. Настроенные на мирный лад и предвкушая скорый, столь необходимый, желанный отдых, солдаты были ошеломлены внезапным появлением врага и не столько от страха, сколько от неожиданности бросились к халупам и прижались к стенам, растерянно глядя по сторонам. В подобных случаях успокоительным образом действует на умы солдат хладнокровие и умелая распорядительность начальников. Но этого не случилось. Командир полка, ехавший впереди колонны, растерялся и беспомощно озирался по сторонам, как бы что-то соображая. Напуганная выстрелами и сумятицей красивая лошадь его танцевала под ним, фыркая и раздувая ноздри. Неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы не нашелся капитан Шмелев. Не ожидая приказаний командира полка, он крикнул зычным голосом:
